Война Катрин - [41]

Провожая нас, хозяйка взяла Алису за руку и пообещала, что они вместе испекут пирог к ужину. Алиса тревожилась, оттого что остается одна, без меня, но она знала: в Лиможе я тайком от всех отправлю ее письмо. Значит, брат в скором времени получит от нее весточку. Она понимала, как он беспокоится за нее, потому что и она за него беспокоилась. Где он? Все в том же монастыре? Или ему тоже пришлось уехать, как и ей? А если он уехал, как получит ее письмо? Хозяйка сделала мне знак, понятный ей и мне: она об Алисе позаботится, езжай спокойно.

Месье Марсель по своему обычаю не проронил ни слова, а я смотрела на плывущие вокруг поля и думала о несостоявшемся свидании в Рьоме, о Саре, Жанно, Пингвине, Чайке. Но вовремя остановилась, а то бы дошла до папы с мамой и до всех мучительных вопросов.

К моему великому огорчению, месье Марсель сошел с телеги вместе со мной, а я-то рассчитывала поговорить с женой фотографа сама, но мы вошли в магазин-ателье вместе.

Говорила все равно я, но хозяин не упустил ни единого слова из нашего разговора. Молодой женщине с младенцем у груди, которая открыла нам дверь, я сказала все, что уже привыкла говорить. Сказала, что занималась на самых лучших курсах фотографии в Париже, словом, разыграла сцену, какую успела выучить наизусть. Объяснила, что хотела бы сама напечатать свои фотографии, разумеется, за плату. Младенец жадно сосал, его мать меня выслушала и согласилась, особо не раздумывая. Если я специалист, то, разумеется, могу воспользоваться лабораторией, но мне придется разбираться там самой, потому что она снимает только камерой мужа и умеет делать фотографии только со стеклянных пластинок. Если я заплачу и буду аккуратна – милости просим! Ей хватает забот с двумя ребятишками, и, если я готова, могу немедленно приниматься за дело. Месье Марсель взглянул на меня, а я просто сияла при мысли, что буду работать в лаборатории одна.

Я объяснила ему, что сегодня мне понадобится время на то, чтобы проявить пленки, а через несколько дней – чтобы напечатать долгожданные фотографии. Он сказал, что сходит пока на рынок. А потом заглянет в кафе. Может, даже зайдет в парикмахерскую, раз уж он в городе. Мы договорились, что он вернется часа через три, а я за это время как раз успею проявить пленки. И разыскать почту. Я написала Этьену длинное письмо, не сказав всей правды, но постаравшись обойтись без лжи. Я назначила ему встречу на после войны. Или раньше, если у меня получится и судьба позволит.

Сначала мы с женой фотографа и ее младенцем не спеша обошли лабораторию. Она показала мне, где лежат химикаты, задала несколько вопросов, чтобы убедиться, действительно ли я смыслю в деле. Успокоившись, она поднялась с ребенком наверх и пригласила меня выпить с ней лимонаду, когда я закончу.

Магия темной комнаты действует безотказно, и я работала с наслаждением. Пользуясь случаем, проявила все пленки. Но решила фотографии не печатать, иначе встанет слишком дорого. Через два часа работы я вышла из лаборатории очень взволнованная – некоторые снимки впечатляли даже в негативе. Пленки я повесила сушиться в шкафчик. Молодая женщина объяснила мне, где почта, и я выполнила свое обещание Алисе – отправила ее письмо. И свое тоже. Потом сложила пальцы крестиком, чтобы оба адресата получили письма. Прочитала молитву, которую выучила в монастыре: хуже не будет, а вдруг? Кто знает? И быстренько вернулась к жене фотографа выпить с ней лимонада и узнать побольше о ее семье и фотомастерской.

Все, что я узнала, мне радости не прибавило, наоборот, пробудило притихший страх. Женщина рассказала об облавах на евреев, которые участились в оккупированной зоне, сказала, что в городе стоит немецкая часть, и поделилась беспокойством о муже – он уехал полгода назад, и вот уже два месяца от него нет писем. Дети плачут по ночам, и ей самой тревожно. Я не отважилась расспросить ее подробнее об облавах, побоялась возбудить подозрение, я же совсем не знаю эту женщину. А мне бы хотелось понять, кого и зачем угоняют в Германию и Польшу и что это за слухи о каких-то лагерях. В горле у меня встал ком, мне было не до лимонада. Я с трудом его глотала. Даже дышала с трудом.

Когда пришел месье Марсель, я с облегчением попрощалась, лишь бы ехать, лишь бы снова смотреть по сторонам и не слышать тоскливого голоса женщины, которая снова напомнила мне о бедах, что творятся в мире, и о моей собственной беде. Фермер почувствовал мою подавленность, долго-долго откашливался, прочищал горло и в конце концов сказал мне несколько слов, не буркнул, а именно сказал:

– Малая обещала пирог к ужину. Вкусный.

Я чуть не заплакала: такой суровый человек, и вдруг столько чуткости. Я улыбнулась с благодарностью, и он ответил неловкой ласковой улыбкой, а потом мы снова замолчали, переваривая каждый свои полученные днем новости. Первым заговорил месье Марсель: в парикмахерской ему сказали, что немецкие солдаты чувствуют себя в городе как дома, могут зайти к кому угодно и забрать из кладовой всю еду. Говорили, что немецкий офицер со своими подчиненными поселился в доме самого мэра, не спросив даже разрешения у хозяйки, его жены. Помня, что мне нужно на будущей неделе приехать в город, чтобы напечатать фотографии, месье Марсель беспокоился: не опасно ли мне показываться там, где хозяйничают немцы? И мы опять замолчали, занятые тягостными мыслями, не замечая, как бежит время.