Война и мир (по принуждению) - [3]
Хуже всего без воды. Трубопровод перебит еще в ущелье и из него ровным мощным водопадом льет вода. Холодная вода, вкусная… Хочется пить уже.
Между банок топчан с матрасом на одного человека, столик и свеча.
— Добрый вечер, — здороваюсь.
— Да какой он добрый… Что наделали, сволочи. Весь город вдребезги.
Хозяин — пожилой мужчина лет шестидесяти. Интеллигентный. По-русски говорит свободно и грамотно, в отличие от молодежи. И без мата.
Предлагают остаться, но решаю все же идти искать миротворцев. Даю Жорику денег — возьми, бензин же тебе понадобится, заправишься. Он не берет. Но видно, что растроган, по-моему, сейчас даже расплачется. Оставляю деньги на скамейке и ухожу, обещая, что если не найду никого, вернусь.
У танков взвод ополченцев. Танков не два — три. Один подбил лично секретарь Совбеза Южной Осетии Анатолий Баранкевич. От него не осталось ничего, кроме гусеницы, куска днища с двумя катками и воронки. Отброшенная взрывом башня пробила козырек дома метрах в двадцати. Остальное разлетелось мелкими кусками по окружности в четверть километра. Два других сдетонировали уже от этого, первого взрыва.
— Эй, Аркан, вот грузинский танкист! — показывают ногой. — Их тут собаки жрут. Будешь снимать?
Никогда не любил охотников за трупами. Не надо изгаляться над смертью. Я не пережил всего этого. Имею ли право? Но в итоге решаю все же снимать. В конце концов, я приехал именно за этим. Морализировать можно и в Москве. Делаю несколько кадров. В свете вспышки еще можно различить человеческую грудину без ничего. Обугленная кожа обтягивает ребра.
Дальше в город идти не советуют — взять-то его взяли, но окончательной зачистки еще не было. Над головами опять шелестят снаряды. Аланы предлагают остаться с ними в подвале. Пожалуй, самое оптимальное решение. Но все же надо проверить ворота с эмблемой миротворцев в ста метрах отсюда.
…На крыльце с десяток офицеров. Сразу натыкаюсь на Владимира Иванова, пресс-секретаря миротворческих сил. Уставший донельзя человек. Записывает меня в свою тетрадку.
— Откуда?
— Из «Новой газеты».
— О, знаем такую. Опять армию говном поливать будете? Что хоть напишешь?
— Понятия не имею. Что увижу, то и напишу.
— Ну что ж… Не выгонять же тебя. Пошли.
Отводят в столовую. Дают тарелку гречневой каши с мясом и яйцо. Чая нет. И воды нет. Надо было, конечно, купить во Владике ящик минералки. Кто ж знал…
Подсаживаюсь за столик к майору, такому же измотанному вдребезги. Он рассказывает, как их обстреливали два дня.
— Много погибших?
— Много.
— Сколько?
Майор жмется:
— Батальона больше нет…
— Ну, сколько? Десятки? Сотни?
— Десятки. Две БМП стояли на улице. У них был приказ огня не открывать. Сожгли. Там человек двадцать пять было. И потом еще…
Официально говорят о восемнадцати погибших. Позже цифру снизили до одиннадцати.
Спать устраиваюсь в столовой на полу. Холодно, но помещение надежное — над головой бетонные перекрытия и стены прочные. Расстилаю матрас в дальнем углу, бок пытаюсь прикрыть столом. Беспокоит окно — при разрыве может сильно порезать осколками стекла, но присмотревшись, замечаю, что никаких стекол здесь давно уже нет.
С утра Владимир везет группу журналистов снимать Цхинвал. Несколько точек — погибшие мирные жители, разрушения города, больница с ранеными, раздача воды российской армией. Наш ответ Чемберлену, в общем.
При свете дня видно, что город разрушен не так сильно, как показалось вначале. Далеко не Грозный. Но в той или иной степени повреждено каждое здание. Улицы завалены кусками железа, ветками, кирпичами, обломками стен. В нескольких местах потоки воды. То тут, то там расстрелянные и сожженные машины.
Гуманитарку раздают около вокзала, перед гостиницей. В стенах пробоины, на полу хлам, осколки стекла, цементная пыль. Запах пожара. Здесь до сих пор остались дети. На стойке регистрации куски хлеба и пустые бутылки из-под воды.
На подоконнике телевизор. Показывают Олимпиаду. Дикторша в восторге. Эксперты в восторге. Какие-то певички. Дорогие костюмы, улыбки и надутые щеки. В каком мире живут эти люди?
Около выезда из города опять подбитые танки — еще два. Чуть дальше, на повороте, двое ополченцев жгут труп убитого грузина. Им самим не нравится то, что они делают. Но жара стоит тяжелая, трупы никто не хоронит, и по улицам уже пополз запах.
Мышцы-сгибатели сильнее мышц-разгибателей, и, сокращаясь, они выгибают тело дугой. От огня живот убитого раздулся как шар. Человек горит неохотно, и они подкладывают в огонь ветки. Пока не сожжены даже ноги.
Фотографировать? Нет? А пошло все к черту… У вас свои дела, у меня свои. Это надо видеть всем. Залезаю на бордюр и снимаю крупно, в упор. С глазницами и всеми подробностями. Красное поджаренное мясо лезет в объектив.
Как-то быстро притупились во мне моральные запреты. Не чувствую абсолютно ничего. Это самое паскудное — относиться к смерти как к работе.
Разрушения едем снимать в район двенадцатой школы. Пять-шесть пятиэтажек на окраине. В одном из подъездов вой. Зовут туда. Никто из журналистов идти не хочет.
— А зачем вы тогда сюда приехали? — старик на грани срыва.
— Ладно, — сплевываю сигарету,
