— C’est bon, c’est bon. Le caporal va venir,[199] — отвечал часовой.
— Платон! Соколик! — крикнул поручик, обращаясь к одному из солдат, окруживших их. — Ты барину устрой переночевать где. А уж у них вытребую кровать и сонник. Ведь не собаки же.
— Что ж, мы барина у себя пригородим, — отвечал приятно-ласковый голос. — В тесноте, да не в обиде.
Пьер оглянулся на голос и увидал среднего роста человека в солдатской шинели и лаптях, круглыми, добрыми глазами смотревшего на Пьера.
— Милости просим, соколик, милости просим, — проговорил этот человек и легким, быстрым шагом пошел в солдатское отделение. Через несколько минут, в продолжение которых Пьер продолжал рассказывать свои похождения и в особенности казнь, поразившую[200] всех слушателей, солдат с круглыми глазами вернулся и поставил перед Пьером деревянную чашку с похлебкой и ложкой. Пьер рассказывал казнь и все молча слушали. Солдат с круглыми глазами тоже остановился против Пьера.
* № 258 (рук. № 96. T. IV, ч. 1, гл. XII).[201]
<— Да за что их расстреляли? — спросил один молодой офицер.
— Они прочли конфирмацию, — отвечал Пьер, сам взволнованный своим рассказом. — Комиссия судила.
— Судили? — вдруг сказал солдат с круглыми глазами. — Кто судил-то, где суд, там и неправда, старички говаривали, а вот покушай-ко наших щец: с голоду Малашке и Алашки всласть, — сказал он, и круглая улыбка просияла на его лице, и полукруги ярких, белых зубов выкатились из-за его губ.
Все засмеялись.
— Куфарка-то наша какова! Ай да Соколик! — послышались голоса.
Пьер тоже засмеялся, глядя на доброе лицо солдата, и взялся за ложку.
Он был голоден и с наслаждением стал есть похлебку, во время еды глядя на солдата с веселым лицом, стоявшего над ним.>
* № 259 (рук. № 96. T. IV, ч. 1, гл. XII, XIII).
[202] После казни Пьера по приказанию французского офицера отделили от других подсудимых и оставили одного[203] в прихожей небольшого дома Девичьего поля. О нем ожидали какого-то особенного распоряжения, и когда это распоряжение пришло, караульный офицер поздравил его с тем, что он прощен и поступает теперь в разряд военнопленных. Пьер не понимал того, что ему говорили, потерянная им в то время, как ударили в барабаны, способность мыслить и соображать еще не возвратилась к нему. Молча и неподвижно сидя на[204] лавке, куда его посадили, Пьер[205] то открывал, то закрывал глаза. Он закрывал их с тем, чтобы заснуть и забыть то, что он видел. Но только что он закрывал глаза, как опять он слышал треск ружей и видел перед собой[206] страшные[207] лица невинных жертв и еще более страшные[208] лица невольных убийц.[209]
На него находил ужас, и он опять открывал глаза.
Караульные солдаты предлагали ему есть, заговаривали с ним, но он только отрицательно качал головой.
Перед вечером[210] два солдата повели Пьера в балаганы пленных. Балаганы эти были построены рядами из обгорелых досок, бревен и тесу вверху поля против месторасположения двух французских полков.
Пьер шел в том же состоянии убитости и непонимания. Он ничего не видел и не слышал вокруг себя.
Солдаты с Пьером остановились у крайнего балагана, пока встретивший их унтер-офицер пошел распорядиться, куда поместить нового пленного. Пока Пьер стоял тут, он слышал из-за досчатой стены говор многих русских голосов и ругательства[211] и за ругательствами вдруг послышался дружный хохот.[212]
«Ах, мне только быть с ними». В то же время несколько человек русских, увидав нового товарища, высунулись к нему из балагана, и унтер-офицер, указав конвойным на третий балаган с края, ввел туда Пьера. Человек 20 русских офицеров и солдат, все с радостными добрыми лицами, как казалось Пьеру, окружили его.[213] Его расспрашивали, ему рассказывали, ему предлагали поесть. Пьер не успевал слушать и рассказывать и с благодарной улыбкой оглядывался вокруг себя.[214]
Пьер отвечал, как умел, на все вопросы. Ему так просто и радостно было со всеми этими людьми,[215] но он не мог складно рассказывать, потому что челюсти его дрожали и он с страхом стыда чувствовал, что вот-вот он расплачется.
Пьер[216] ничего не рассказывал о том, что было до 3-го сентября,[217] он[218] как будто не верил тому, что было прежде. Все его воспоминания как будто начинались с пленения Москвы, как будто он начал жить только с 3-го сентября.[219] И все расспрашивали его преимущественно о том, как он остался в Москве, как попался, как и за что его судили?[220] А главное о казни.
На вопрос о том, как его фамилия, он отвечал: Безухий, не говоря граф, и никто не обратил на это внимания. Многие офицеры знали[221] фамилию графа Безухого, но поняли, что это был только однофамилец; когда он на вопрос о том, какого он чина, отвечал, что он зачислен полковником в ополчении, никто не обратил на это внимания, все поняли, что он говорит неправду, потому что может говорить, что хочет, но это не помешало общему к нему участию.[222] Когда ему принесли картофельную похлебку с большим куском говядины, Пьер, испытывая неиспытанное наслаждение еды, прекратив разговор, весь погрузился в еду, только благодарными и радостными глазами оглядываясь вокруг себя.