Война - [56]

Ночью наши возвращаются. Мескер-Юрт взяли, наш ба тальон стоял во втором кольце окружения. Боя не было, всю работу выполнили вэвэшники. У них около десятка убитых. У нас ни одной потери, нет даже раненых.

И все же я чувствую, что этот бой был бы для меня последним.

Я хочу домой.

Страх живет теперь во мне постоянно. Он то ворочается ленивым червем где-то под желудком, то прорывается жаркой испариной. Это не напряжение, какое было в горах, это именно страх. По ночам я не могу заснуть – не доверяю часовым – и почти все время провожу в административном здании или на плацу. На мне постоянно надета разгрузка, под завязку набитая магазинами. Я вымениваю их на жратву и курево и собрал уже двадцать пять штук, но мне этого кажется мало. Я сыплю в карманы россыпью несколько пачек патронов, вешаю на ремень около десятка гранат. Мало, мало, мало…

Этой ночью я избиваю часового за то, что он самовольно ушел с фишки. Потом я избиваю двоих наших новеньких. Они так и не прижились в нашем взводе, спят отдельно в Куксовом бэтээре. Эти пидоры садятся на фишке прямо на подоконник и кипятят чай. Костер полыхает на всю Чечню, его видно за несколько километров. Выдали фишку, навели на комнату снайперов, а мне после них на пост!

Меняя часовых на фишке, я не подхожу к окну, а становлюсь в комнате за углом и стою, не шевелясь, обмирая от каждого звука на улице. Временами мне кажется, что я остался совсем один, что, пока я здесь прячусь, весь батальон уже втихую вырезали «чехи» и сейчас они поднимаются по лестнице. Тарахтенье дырчика скрадывает звуки. Я стараюсь не дышать, слушаю. Так и есть. На лестнице отчетливо скрипит раздавливаемая кирпичная крошка – это «чех» поворачивается на площадке и ставит ногу на ступеньку последнего пролета. Еще девять шагов, и он будет на моем этаже. У меня останавливается сердце. Стрелять нельзя. «Чехи» уже кругом.

– Я хочу домой, – шепчу я, доставая из-за голенища штык-нож. Лезвие холодно блестит в лунном свете. Я зажимаю штык-нож обеими руками перед лицом и иду на цыпочках к лестнице, прижимаясь спиной к стене, стараясь попадать шаг в шаг с «чехом». Вот он становится на вторую ступеньку. Я тоже делаю шаг. Мы переставляем ноги синхронно. Третья ступенька. Шаг. Четвертая. Шаг. Пятая… Я считаю. Еще четыре шага, еще три, два… Я срываюсь с места и, не глядя, бью ножом за угол. Лезвие ударяет по стене и выцарапывает глубокую борозду в цементе, на пол сыплется крошка, один комочек скачет по ступенькам вниз и оглушительно стукает по консервной банке…

Никого. Я делаю несколько глубоких вздохов. На лестнице пусто. «Чехи», конечно, уже в комнате. Пока я воевал с призраками на лестнице, они заняли мою позицию, залезли по завалу в окно и тихонько перебрались внутрь здания. Сейчас они рассредоточиваются по углам…

Я снова становлюсь за угол и слушаю ночь. Мне отсюда ничего не видно, но и снайперам меня не видно тоже. Кроме того, в этом углу у меня больше всего шансов остаться в живых, если в окно залетит граната. Я сажусь на корточки, накрываюсь бушлатом и включаю подсветку на часах. Прошло тринадцать минут моего дежурства. Мне еще стоять на фишке три часа сорок семь минут.

По лестнице кто-то поднимается. Я замираю. Еще пять ступенек. Достаю из-за голенища штык-нож…

Я почти перестаю разговаривать с людьми. Больше не смеюсь, не улыбаюсь. Я боюсь. Желание попасть домой стало моей навязчивой идеей. Я хочу домой постоянно. Я ни о чем больше не думаю, только о доме.

– Бля, я домой хочу, – говорю я в палатке за ужином.

– Заткнись! – вспыхивает Аркаша.

Он бесится больше других – ему домой еще нельзя, медали у него нет, и если Аркаша вернется, то получит срок.

Мы отдыхаем уже слишком долго, и напряжение сменяется страхом. Этот отдых не может продолжаться бесконечно, что-то должно произойти: нас либо отправят домой, либо снова кинут в горы.

– Я не хочу больше в горы, – говорю я, – я хочу домой.

– Заткнись, – повторяет Аркаша.

– Нас не могут отправить в горы, – убеждает Фикса. – Мы уже были в горах. Здесь столько частей… Нет, мы не поедем больше в горы. В конце концов, мы имеем полное право расторгнуть контракт в любое время.

– Я домой хочу, – говорю я.

Аркаша швыряет в меня банку из-под консервов. Я не реагирую на это.

Я хочу домой.

Облепиховое масло у меня закончилось, и теперь я снова хожу к медикам на перевязку. Нога никак не хочет заживать, язвы медленно увеличиваются. Теперь они уже с детскую ладонь.

В медвзводе, оказывается, появились две новые медсестры: Рита и Ольга. Рита – рыжая шалава, здоровенная кобыла с пропитым голосом, которым она отмачивает соленые солдатские шуточки. Мужики стонут по ней: она в доску своя, понимает все наши проблемы и умеет материться так, как не может загнуть даже начпрод.

Но мне больше нравится Ольга. Она тихая, невысокого роста. Ей за тридцать, но фигура ладная. Война тяготит ее, таким, как она, не место среди пьяных «контрачей». Она настоящая женщина и осталась ею и на войне. Ни курить, ни материться не начала, с командирами не спит. Меня умиляют белые носочки (где она умудряется их стирать, одному Богу известно) и туфли-лодочки, по-женски маленькие, всегда чистые.