Война - [18]

– Чё у тебя за бардак такой в расположении, дежурный? – спрашивает он меня. – Почему дневальный спит на тумбочке, а? Не слышу!

Витька постоянно засыпает, склонившись на тумбочку; у нас – Тренчика, Андрюхи и меня – выработалось какое-то шестое чувство: мы успеваем продрать глаза, едва начальство ставит ногу на нижнюю ступеньку лестницы, и бодро орем ему в лицо, что «в отсутствие его не случилось ничего». У Витьки же такого инстинкта нет, и он просыпается только от удара.

Чак будит его, саданув под ребра, и, пока ошалелый Витька соображает, что к чему, ударяет ногой в пах. И так каждый день, раз за разом.

– Чего ж он все по яйцам да по яйцам, сука! – плачет потом Зюзик. От боли его лицо краснеет, он не может дышать и глотает воздух, как рыба. – Вот возьму и повешусь и напишу записку, что это он виноват! Гад! Когда ж это кончится-то, а?

Нам всем не хватает сна, мы спим урывками – в шишиге, ночью в наряде или в каморке под лестницей, если нам удается забраться туда незаметно и разведка нас не находит. Витьке хуже всех: он вообще не создан для армии, такой маленький, хилый, беззащитный. Недосып действует на него губительно – теперь он засыпает, стоя около тумбочки, и Чак все время бьет его в пах. Это стало уже своеобразным ритуалом.

– Пойдем со мной, дежурный, – говорит Чак и идет в туа лет.

За туалет я спокоен, там все чисто, мы с Витькой всю ночь очки пидарасили, так что мне ничего не грозит. И вправду, Чак остается доволен осмотром сортира. «Ну, сейчас он уйдет», – думаю я, но Чак неожиданно заворачивает в бытовку. Там на гладильной доске стоит маленький магнитофон-мыльница и лежит оставленная кем-то из разведки игрушка типа «Тетрис», они очень популярны у нас в полку.

– Что это такое, а? – орет Чак. Его и без того вылупленные глаза становятся совсем бешеными. – Я тебя спрашиваю, дежурный! – Огромной своей ручищей Чак смахивает магнитофон на пол. «Тетрис» он разбивает о мою голову.

Он бушует еще минут двадцать, но в конце концов уходит. Я собираю остатки игрушки. Блин, теперь разведка заставит меня рожать «Тетрис»! Никого не волнует, что Чак дубасил меня ею, как поленом, разбилась-то она об мою башку, значит, и проб лемы мои.

Когда разведка возвращается в казарму после обеда, я говорю им, что приходил Чак.

– Сломал чего-нибудь? – спрашивает меня Тимоха.

– Да, Тимох, он сломал магнитофон и игру… – начинаю бормотать я. – Я не знал, что они там лежат, их кто-то оставил ночью, я не видел кто, я…

– Пидарас! – перебивает меня Тимоха. – Вот пидарас. Жалко, Саня его вчера не завалил!

Тимоха принимает известие на удивление спокойно. Слава Богу, пронесло: где бы я достал здесь «Тетрис»?

В туалете около окна плачет Зюзик. Он стоит, упершись головой в стену, руки зажаты между колен, лицо красное.

– Сука, – сдавленно стонет он, – чё ж он все по яйцам… Сука, сука, сука…

Собственно говоря, дедовщины в нашем полку нет. Дедовщина – это набор правил, своеобразный свод законов, нарушение которого карается телесными наказаниями.

Ну вот, например, походка. Походка зависит от срока службы. Только что призвавшиеся, духи, ходить вообще не должны, они должны «летать» или «шуршать, как электровеники». Черепа или слоны имеют право на более спокойную походку, но все равно их поступь должна выражать смирение. И лишь задембелевшие «ферзи» могут ходить особой шаркающей походкой, какая разрешена только старикам, – неторопливо, цепляя каблуками пол. Если бы в учебке я вздумал так пройтись, то немедленно получил бы хороших тумаков. «Придембелел, что ли, Длинный?» – спросили бы меня и отмудохали по первое число. Засунул бы руки в карманы – тоже получил бы в башню, это привилегия старых. «Дух» вообще должен забыть про карманы. Иначе ему туда насыплют песку и зашьют. Песок натирает пах, и за два дня там образуются гноящиеся язвы.

Получить можно за что угодно. Если «борзый» дух не проявит почтения при разговоре с дедушкой, его изобьют. Если он слишком громко будет разговаривать или пройдет по казарме, гремя каблуками, его изобьют. Если он ляжет на койку днем, его изобьют. Если ему из дома пришлют хорошие резиновые тапочки и он решит пойти в них умыться, его изобьют и отберут тапки. А если же дух вздумает загнуть сапоги, или ходить с расстегнутой верхней пуговицей, или его кепка будет сдвинута на затылок или на ухо, а ремень затянут не слишком сильно, его изобьют так, что он забудет свое имя. Он – душара, чмо болотное, и летать ему положено, пока старые не уволятся.

Но при этом старые ревностно охраняют права своих духов. У каждого уважающего себя деда есть свой личный дух – персональный раб, и бить и наказывать его имеет право только этот дед. Если духа будет напрягать кто-то другой, тот обязан сообщить своему деду. Возникают терки: «Ты напрягаешь его, значит, ты напрягаешь меня…»

Для духа же иметь личного деда тоже очень выгодно. Во-первых, тебя бьет только один человек. Во-вторых, ты всегда можешь пожаловаться ему на притязания со стороны других, и он обязательно восстановит справедливость. Если, например, череп изобьет духа или отберет у него деньги, то этот череп будет избит очень жестоко, – грабить молодых могут только дембеля. Только своему деду дух обязан искать деньги, курево и жратву – на всех остальных он может положить болт. Исключение составляют только деды, более могущественные, чем твой.