Вот оно, счастье - [89]
Но не по части общения. Немец жил в опрятном домике, трудился над велосипедами дотемна, а потом и при свете лампы. По сезону удил в реке рыбу. Но друзей не водил.
И вот однажды несколько лет назад, уж не знаю как, это поразило моего деда посередь груди. Бум – вот прямо так, и Дуну заклинило, и возжелал он подружиться с Немцем. Скажу сразу, ничего общего у них не было. Дуну это не остановило. Никакими средствами не отыскать язык, не отыскать мост между ними, кроме одного: притащить к Немцу в починку свой велосипед. И вот так отправился Дуна как-то вечером в сарай, извинился перед своим велосипедом и подступился к нему с гаечным ключом. Вскоре уже толкал саботированный велосипед, скрипевший колесами, тормоза вразнос или подшипники подшиблены, по моросными сумеркам, Джо – по пятам, до Брудерова двора. “Сдуреть что случилось с велосипедом. Глянешь?” – и оба отправились в чистенький сарай на задах, где Немец взялся за дело: подтягивать, выправлять, чинить – неважно. Неважно было и то, что разговаривали они мало – Немец работал в сосредоточенном молчании, – поскольку, уходя домой впотьмах, Дуна чувствовал, что починялся не только велосипед.
Беда в том, что для продолжения приятельства моему деду предстояло и дальше портить велосипед.
Так он и сделал, стараясь скрывать это от Суси, та б его отчитала, но то и дело почесывал он крупную круглую голову и сообщал ей: “С велосипедом неладно. Свожу-ка я его к Немцу”, тем самым подталкивая Сусю к мысли, что она вышла замуж за какого-то бастуна, рукаха, глюмаха[112], – в Керри слов для обозначения идиота больше, чем где бы то ни было, – и получая возможность и дальше посещать Немца. Тот не противился, конечно, однако относил это к бесчисленным странностям ирландских людей; ни Дуна, ни Немец ничего не говорили, и вот невесть сколько починок спустя случился наконец прорыв, когда Дуна приметил в сарае шашечную доску.
Дунина тактика с Немцем показалась мне единственным способом вновь увидеть Софи Трой.
В том, чтобы насмехаться над юным собою, жестокость легкодоступна. Как ни поверни, я впадать в нее не желаю. А желаю явить я душевную щедрость. Желаю позволить ему быть таким, каким он был, чтить его невинность и, собираюсь сказать, чистоту.
Итак, на миг вообразите его на вершине трапа и взгляните на несчастного глупца по-доброму. Середина дня. Суся на дворе у бельевых веревок, где все теперь сохнет молниеносно, а прищепки делаются хрупкими от солнца. Куры забились под изгороди. Огонь очага – всего на два куска торфа, прислоненных друг к дружке, но от них все равно поднимается жар. Жар застревает там, у вершины лестницы, где стоит юноша. Запястья у него все еще перевязаны, бинты посерели и слегка обтрепались, но в общем довольно-таки белы, а потому смотрятся длинными белыми рукавами мушкетера. Он на верхней ступеньке, футах, может, в пятнадцати над покатым полом. Ну дела! Сердце сейчас у него в горле, а также в запястьях, а поскольку впереди его неминуемо ждет боль – и из-за того, чего стоит перебороть собственный инстинкт и выбрать путь страдания, – юноша не двигается. На быстрой перемотке вперед, какой еще не изобрели, – сцены последствий, того, что произойдет, по его мнению, когда он сделает шаг с трапа и позволит себе упасть. Он выставит руки, чтобы спастись, и запястья сломаются. Он перекатится через голову кувырком, ударится головой и плечами два, а то и три раза о потертые деревянные ступени, сбитые дедом, когда тот осознал, что для расселения тех, кто продолжал выходить из чресл его, в доме понадобится второй этаж. Он, юноша, шумным комом окажется у подножия лестницы, будет вопить в голос от боли, и бабушка обнаружит его и призовет деда, и юношу отвезут к врачу. Сцены эти можно вообразить, но не прочувствовать. Чтоб мы жили дальше, действительную боль вообразить нельзя. Ее можно понять, мозг сообщит вам: Будет больно, но пережить эту боль заранее ему не удастся – не раздирающее яростное проявление ее, а потому, чтобы сброситься с крутой деревянной лестницы, потребно не только сколько-то внутренних уговоров, но также отваги, и отвага эта опирается на выдумку. Юноша не знает, до чего это будет больно. Толком не ведает.
И тем не менее вот он. Ничего не скажу здесь о красноречивости падения, не только потому что он достаточно просвещен и юн достаточно, не говоря уж о том, что достаточно тщеславен – смилостивьтесь, – чтобы желать своим поступкам символичности. Итак, лицо бескровно, лоб охвачен апостольским пылом, юноша сдвигается к кромке ступени, смахивает челку и шагает в пустоту.
Та единственная секунда, какая нужна ему для падения на пол, – ложь. Слишком многое вмещается в один удар сердца, осознание, что падает он головой вниз, наклон, кувырок и прыть, с какой падает он, ощущение нырка, покамест не в жизнь поглубже, не облекается оно покамест смыслом, пока лишь восторг и ужас, слепое белое падение, слишком скорое, даже чтобы произнести слово “падение”, и в той слепоте – образ, какой навещает юношу лишь теперь, образ материных падений, что-то в нем на полувысоте передумывает и желает спастись, потому что, вопреки опозданию в три года, в вывихе нелогичного, остававшегося тем не менее истиной, спасая себя, он спас бы ее, и тут первый
