Вот оно, счастье - [90]

, и второй бум, и где-то перед третьим потрясенное осознание, что не запястья ломаются у него, поскольку тело обмануло или перемудрило его, поскольку, прежде чем удариться о доску ступени, ломая ее с резким хрясь, какой Суся услышала, входя через заднюю дверь, юноша крепко прижал руки к телу, защищая их, и летел, сложив крылья, подобно стреле, зажмурившись, во имя безнадежной любви, и в то мгновение, что присуще оку, понимал – бум-бум-бум, – что удар падения в основном приняла на себя голова.

34

Вся жизнь есть впадение в немилость, во многих вариантах. В моем случае я надеюсь пройти обратным путем. Тружусь над жизнью как над восхождением к милости – после впадения. Более того, после нескольких впадений.

Воспоминаний о том, как я после падения оказался в Авалоне, у меня мало. Поехали с Дуной на телеге. Я потерял сознание, меня оживили при помощи виски, я узрел приблизительные кромки обрушивавшегося мира, призрачного и головокружительного, подвешенного на рыболовных крючках, еле держащегося на плаву, вновь утратил сознание и вновь был возвращен к жизни Сусей – она сильно щипала меня за щеки и призывала стремительное вмешательство святых. Как-то я оказался в телеге, как-то происходило передвижение – Томас шел рысью, я обернут в жар и колючки тартанового пледа, мимо водоносов, мальчишек-пастухов, несомненно закрепляя бетонно мою репутацию чудно́го Кроу, – ничего отчетливее вообразить не могу.

Мозг мой сокрушился – или же так оно ощущалось, – обломки крушения давили мне на черепные кости; таков мой собственный диагноз, совершенно бесплатно. Боль придала новое измерение слову “резкая”, добавляли мучений рытвины в подъездной аллее, перекатывались по каждой из них старые колеса, объявляя о нас перестуком, и Ронни открыла дверь еще до того, как мы добрались до круга перед домом.

– В отключке, – пояснил Дуна попросту.

Они вдвоем внесли меня в приемную. Дуна уложил меня на кушетку и удалился. Ронни сказала, что Доктор на вызове. Положила руку мне на лоб, ушла и вернулась с прохладной тряпицей. У нее был намеренно ответственный вид старшей сестры и меланхолическая зрелость дочери, ближайшей к матери, которую уже схоронили.

– Ты упал, – объявила она. – Пока все наладится, пройдет время. Отдыхай.

Я не сказал ей: Молю, позови Софи, зато сказали глаза мои.

* * *

Рука, встряхнувшая меня ото сна, принадлежала не Софи, а Доктору. Он вперял в меня ровный взгляд. Поскольку приходился он отцом великой Красоте, я питал к нему немалое благоговение и столько же ужаса. Однако сам Доктор был из тех людей, кто никак себя не выдает, будто всё, что в нем чувствует, содержится где-то не здесь и посещают то место лишь изредка. Лицо у Доктора было взрослое – вот что подумалось мне. Доктор Трой – завершенное целое, средних размеров мужчина безупречных пропорций, серебристые волосы уложены ровно, и вид у него такой, будто прямо таким он на белый свет и явился. Он стоял рядом с кушеткой и ничего не говорил. Серые глаза сузились и впитали печальную истину: вопреки десятилетиям его общей врачебной практики, человечество продолжало вредить себе с неисчерпаемой изобретательностью. Вечно отыскивалось что-нибудь новенькое. Ежик у него над губой поелозил. Мне показалось, что диагноз мне ставит этот ежик, но то, вероятно, было мышление сокрушенного мозга. Доктор, думаю, мысленно листал записи по моему случаю, остановился ненадолго на трех днях моей вахты у ворот, добавил к тому мое несостоявшееся священство и попытку уловить падающий столб и опосредованно пришел к выводу:

– Сынок, ты идиот?

Оттянул мне веко, посветил фонариком в глаз, простукал шишку величиной с яблоко у меня на лбу.

– Так больно? А так? А так? – Ответов он не ждал, как и большинство врачей, уже придя к заключению, и далее отрабатывал формальности, чтоб не казалось, будто он прозревает магически. Поднял мои руки по очереди, дал им упасть. – Решил поберечь запястья и грохнуться на голову? – Улыбнулся ежиной улыбкой, колюче. – Сколько пальцев? Посмотри сюда, теперь сюда. Вниз. Вверх.

Покончив с этим, он отступил, сунул по два пальца обеих рук в жилетные кармашки и выдал классический трой-изм:

– Все с тобой в порядке, не считая того, что не в порядке.

У меня возникло неприятное ощущение собственной прозрачности, и я предпринял побег, достойный двухлетки, – закрыл глаза.

– Открой, – велел он и закинул ладонью пилюлю мне в рот. – Глотай.

Доктор Трой подошел к высоким окнам и задернул шторы, гася предвечерний свет и поднимая в воздух тонкую пыль вчерашних времен. Затем без единого слова удалился. До меня донеслось, как в коридоре он говорит что-то Дуне, а затем я услышал, как Томас и телега, цокая и тарахтя, уезжают, и вскоре, милостью молитвы и лекарств, я сгреб сокрушенные части мозга в единую мысль: дверь приемной откроется и возникнет Софи Трой.

Но у молитв свои пути.

Я открыл глаза после сна, какого не осознавал. Сбитый с толку, сообразил я, что низошла ночь, а над моим лицом нависает чье-то девичье.

Не Софи.

Оно было неподвижно, как луна, и рассматривало меня. Комнату наполняла послеполуночная тьма, дом спал. С губ девушки сочился удерживаемый дым. Из той безупречной портретной недвижимости ее он ускользал прядями. Ее взгляд не оставлял меня, и через несколько мгновений, какие потребовались, чтобы мы с сумраком привыкли друг к дружке, она превратилась в Шарлотт Трой. Подняла голову и вознесла зажженную папиросу, прежде незримую. Откинула голову, будто совершая подношение, приблизила папиросу, словно обожателя, к губам, скривившись, потянула из нее дым, устремив взгляд едва ль не к потолку. Звук ее губ – единственный звук, не ничто.