Вот оно, счастье - [109]

После каждого звонка Кристи не в силах был успокоиться. В некоторые вечера мы садились на велосипеды и отправлялись вдаль, бессловесные, переполненные, мимо пабов, где обычно останавливались, пока не отнимали все силы задышливость и груз чувства. Мы заходили, чтобы выпить строго по одной, садились в углу, надеясь, что местным чудом возникнет Младший Крехан. Не возникал. Иногда случалась музыка, и многажды бывала она хороша, но Кристи свертывался внутрь себя, зная, как знал и я, что влюбляется он в Анни Муни по новой.

42

В один прекрасный день солнце перебрало свой гардероб бледных небес. Чудесная синь, утратившая имя чуда, постепенно затянулась чередою светозарных покровов. Сотворены они были из облаков, но в Фахе облаками не прозывались, потому что облака были цвета отбитых молотом подков и старых ушибов, а эти смыкались воедино непрерывным простором без оттенков. Небо едва ли не побелело. Прогорит – таков был всеобщий вердикт. Может, капелька дождя перепадет, да и ладно, правда?

Заслону от солнца обрадовались. Дни оставались теплыми и влажными, по-прежнему превосходили определение, ходившее в народе, который не смог придумать ничего лучше: Жуть как давит. Давило и сверху, и некой близостью, какую не удавалось облечь в слова. Просто давило.

Анни звонила не каждый вечер. Поскольку договоренности не существовало – никакой договоренности, что звонок состоится назавтра в такое-то время, – каждый вечер напитывался напряжением, мы все ждали и играли в рассеянные шашки под вечери птичьих песен. Звонок обычно случался ближе к восьми, но по праву женства восемь могло быть и девятью, и десятью.

В первый вечер, когда Анни не позвонила, Суся тайком сходила проверить, исправен ли провод, и, накрутив ручку, дозвонилась к миссис Прендергаст (та тоже ждала), и когда миссис Прендергаст возникла на проводе, Суся выдала не просто корявую, а попросту увечную отговорку:

– Почему-то показалось, что звонили.

Мы сидели и ждали и ничего не говорили, но головы наши, словно иголка с ниткой, прошивала одна и та же мысль: Все ли в порядке с Анни?

Назавтра я отправился проверить. Доктор Трой был с ней, Отец Коффи стоял, пылая лицом, наверху лестницы.

– Надо молиться за нее, – молвил он.

Я тогда с признательностью ощутил оставшиеся во мне молитвы. Бывали времена в моей жизни, когда я чувствовал то же самое: благодаря тому, как сложились мои детство и образование, молитвы всегда были под рукой, и, наверное, мало есть таких судеб, в каких нет случаев, когда все, что есть под рукою, подтягиваешь к себе и за это держишься. Мы стояли вдвоем на площадке. Не разговаривали и не смотрели друг на друга, но молились – словно бы в бессловесном согласии.

Выйдя к нам, доктор Трой произнес:

– Не утомляйте ее.

Мы вошли в комнату, и Анни опровергла наши ожидания тихой улыбкой.

– Мои кавалеры, – произнесла она. – Не заварит ли кто-то из вас чай?

Необычайной она была женщиной и, как все необычайные люди, становилась еще необычайнее по мере того, как узнаешь ее.

– Завтра принеси скрипку, – велела она.

Почему не позвонила накануне, она никак не пояснила, а я не стал спрашивать.

Уйдя от нее, я отправился в Авалон, дверь открыла Ронни, пригласила меня на чай. Часа два проговорили мы с ней на заросшей шашечной доске, что некогда была внутренним двориком. Мне хотелось упокоить голову у нее на груди. Я хотел, чтобы мир ненадолго замер. Ни того ни другого не случилось, но когда шагал обратно по аллее, я ощущал воздействие некоего бальзама.

В тот вечер телефон вновь зазвонил, и Кристи едва ль не побежал к нему.

– А дальше?..

– А дальше я отправился в Марокко, – сказал Кристи не моргнув глазом и продолжил с того места, где остановился, подобно тому, как это бывает в сешунах[124] – одна мелодия перетекала в другую и лепилась единая музыка, – или подобно фахской Шахерезаде, каким сделается он в легенде этого времени.

Сидя за окном, продолжил он повесть, а в саду снаружи мы с Дуной и Сусей вздохнули с некоторым облегчением. Готов признать, что на время пал жертвой магического мышления – позволил себе считать, будто Кристи способен удерживать Анни Муни в живых своей историей, будто пока рассказывает он, а она слушает, ей не умереть и повесть его растянет не только время, но и действительность и вечно не подпустит тот миг, что следует за этим.

* * *

В один из тех дней к нам во двор вкатился автомобиль и из него выбрался Харри Спех. Он объезжал округу перед включением электричества. Все провода в приходе уже протянули, он был готов, бригады уже уехали. Кристи полагалось уезжать. То ли из профессиональных, то ли из личных соображений, поскольку Комиссии не нравилось выпускать из своих рук ни один дом, а может, оттого что был он из тех, кто ставит точки над всеми “ё”, Спех пробежал пальцем по колонке с фамилиями фахан, ставших клиентами, и дважды пристукнул по “НП” – “не подключен” – напротив фамилии моего деда. Вспомнил свой визит в этот дом, и малая досада разъела ему десну. Он прижал нарыв языком. Стало хуже. Спех почувствовал, что против него восстают. Надел шляпу и отправился к машине.

Дискуссии между моими прародителями насчет того, почему Дуна отказался принять электричество, не случилось. Суся слишком хорошо знала своего супруга. Знала, о чем можно спорить, а о чем нет. Могла поносить его за всевозможные несуразности: “Кем надо быть, чтоб класть ножи вместе с вилками? А ложки – они ж везде!” Но в этой потасовке жертв не было. Сусе было ясно: электричество – не тема для спора. Женам приходится быть мудрее своих мужей. Незачем было толковать с Дуной. Она прожила с ним так долго, что ей и одного взгляда на лицо его в профиль хватало, чтобы прочесть все у него в голове. Она знала, что не в замшелости причина его отказа от электричества, – еще поискать таких мужчин, кого чудеса электричества порадовали бы сильнее. Это страх, что в тот миг, когда перекинут тумблер, мир рухнет. Бабушка это понимала. Понимала она равновесие канатоходца, какое держали они едва ль не полвека, кутерьму бытия, которое обустроили на манер своих родителей и прародителей и которое пережило десяток сыновей-сорвиголов в четырех комнатах в затопленном месте на дальнем краю мира, где пояса то затягивали, то расслабляли согласно потребностям и без всяких чужих указок, только по своим. Суся знала, не произнося ни слова: вышагивая по тому канату, они оставались свободными.