Вот оно, счастье - [108]

Когда я пришел назавтра к Анни, она проявила приверженность фахским обычаям и о самом важном не сказала ничего. В ее житье-бытье ничто не поменялось – в смысле, я ничего не заметил. Я знал, что она знает, что я знаю, и так далее, но мы повесили это знание на ветку и вели себя как ни в чем не бывало. Она по-прежнему увлеченно прибиралась, и это занимало ее, пока не навалилась усталость и не пришлось сесть в кресло. Анни заснула так, как засыпают дети, – будто перекинули тумблер. Но проснулась так, как просыпаются старики, – вздрогнув и на миг теряясь, словно ее похитили.

Кристи, вернувшись домой ранним вечером, держался их пакта любовников и ничего не говорил. А когда в тот вечер зазвонил телефон, встал прежде Суси и отправился ответить; Дуна же избрал в своем словаре тихое обнадеженное “Ну дела!” и им заместил все другие комментарии.

На этот раз ему не пришлось говорить Это Кристи, а ей – Я о себе говорить не желаю, поскольку он уже знал наперед, каков путь сказителя, и, словно весь день держал палец на странице, смог продолжить с того же места, где остановился, когда предыдущей ночью она прервала его повесть о себе самом старческим признанием: Кажется, я тут ненадолго уснула.

Он говорил так же, как накануне, свесив голову и пропуская слова через сердце. Здесь и теперь нашел он в Анни Муни слушателя, каким я для него стать не смог. То ли смекалкой прожитых лет, то ли вдохновеньем любовника Кристи уже сообразил, что продлить это воссоединение можно, насытив повесть яркими подробностями, кое-какие, когда тянулся он за ними в памяти, не находились, и тогда ему приходилось использовать прием политика: изобретать правду на ходу. Словно под влиянием наших велопрогулок по штопорным извивам дорог и кривым бориням, он отправил свою историю проселками, окольными путями без всякой отчетливой цели, кроме бунтарской – идти иной дорогой, и вскоре понял, что можно говорить полчаса и всего на полчаса продвинуться в повести своей жизни.

Иногда, прибегая к уловке ретроспекции, он оказывался во временах, предшествовавших тем, с каких начал.

Между прочим, даже Шекспир нуждался в аплодисментах, и сказительство Кристи довольно скоро увяло б, если бы не тихие звуки поддержки, доносившиеся по проводам от Анни. Ее дыхание было возле его уха. Кристи слушал его, ловил, и когда замирало оно со внимательностью или вздыхало, подобно реке, или когда смеялась Анни непроизвольно от удивления на каком-нибудь повороте сюжета, – все это питало рассказчика живительным соком, на этом росла повесть Кристи. В тот вечер он говорил, пока не осознал, что она заснула, и тихонько позвал ее: Анни? Затем чуть громче. И когда она не ответила, он оставался на проводе и ждал, пока завершится ее дрема, слушал морской прибой ее дыхания, мягкий спад вздохов, а когда миссис Прендергаст рискнула лишить блеска патину собственного профессионализма, встряв с вопросом: “Вы завершили звонок?” – он ответил: “Нет, спасибо”, и она отключилась на своем третьем конце провода, щелчок разбудил Анни, и та проговорила: “На чем мы остановились?”

После второго звонка мы уже поняли, что будет и третий. Люди, как ни крути, довольно просты, и удовольствие обретенное подлежит повторению. Кажется, на третьем звонке Кристи допустил единственный промах – спросил:

– Можно я приду и расскажу лично?

В ответе Анни оказалось столько захватывающей дух прямоты, что он вошел в фахский фольклор и сделался девизом женской проницательности и здравомыслия перед лицом смерти.

– Давай не встречаться, пока не очутимся дальше.

К третьему звонку, чтобы не оказаться узниками сада, но вместе с тем не мешать, Дуна и Суся разработали импровизированный кодекс поведения, согласно которому Сусе позволялось проверять огонь в очаге, вносить в дом посуду или же прихватить курительную трубку, отводя при этом взгляд, но не слух, и улавливая пронзительные фразы – капитан сказал: “Надежды не осталось”, или снега мне по пояс, или вот же вид у нее был в той сорочке, – и Суся докладывала о них, никак не комментируя, пока прикуривала или же бралась за новый клубок шерсти. Дуна время от времени уходил к Бату, а иногда я брался за скрипку и играл, помещая между нами и зачарованной парой дырчатую завесу музыки, немало смущая Сусю, коя не могла признаться в подслушивании и сказать: Цыц, мне не слышно.

Я обнаружил, что мои мотивчики добирались аж до деревни, – назавтра Анни сказала:

– Хорошо играешь.

То был единственный намек на телефонные звонки, и она первая вне нашего дома, кто слышал мою игру. Это подействовало как вся мыслимая похвала, придало сил. Я знал, что нехорош, оговорюсь, но получилось лучше, чем прошлым вечером, а последующим – еще лучше, и я знал, что когда заносило его на какой-нибудь полуостров разговора и он не ведал, куда двинуться дальше, Кристи выставлял трубку в окно и позволял мне аккомпанировать.

Бывали вечера, когда звонки выходили долгие, а бывали и краткие.

– Мне пора. Спокойной ночи.

Ни в одном разговоре не бросила Анни хлебных крошек и не сказала: “Я позвоню тебе завтра”. Завтра – допущение, какого более чем здравомыслящая Анни не делала.