Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы - [60]

А Иуда оказывается перед Христом со всем тем набором, с которым и умирал: с предельной ненавистью к себе и невозможностью припасть к Нему. Про веру и надежду и говорить нечего. Зато с полным, абсолютным осознанием того, что натворил, еще яснее, чем до самоубийства, если это только возможно. Ты Его убил: какие тебе еще вера-надежда-желание спасения? Как бы ты ни страдал, Его страдание больше твоего.

Выпей до конца чашу своего раскаяния, в которой самая горечь — на самом дне.

И для тебя это будет действительно Страшный Суд. Очень страшный.

Страшный Суд

«Не Бог [является] причиной зол во аде, а мы сами» ^[129].

Приговор себе Иуда уже не только произнес, но и исполнил во всей доступной ему полноте. Он знать не знает, на что ради него пошел Христос. Он весь — живая ненависть к самому себе.

А первый шаг, шаг покаяния — то есть доверия на милость Божью, — предположим, за ним.

И этот первый шаг к Нему он не сможет сделать никогда, во веки веков, аминь.

Позади бездна, а у горла — нож вины и стыда. Шаг назад — и все… шаг вперед — острие. Все.

И эту вину, и этот стыд невозможно преодолеть, если ты не знаешь любовь Христа во всей полноте, если не любишь так, что твоя любовь превосходит страх и стыд, если ты не свят. А у Искариота со святостью как-то, прямо скажем, не задалось. И на любовь Христа он рассчитывать и полагаться никак не может: если Он первый шаг не делает, то Его любовь Иуде никак не явлена, сам он осознать ее не в состоянии.

Страшно впасть в руки Бога живого, а еще страшнее в них НЕ впасть. А все действительно теперь только в Его руках, потому что ты уже не властен ни над чем. И не можешь дать ничего, что уже Ему не принадлежит.

При жизни можно было плакать, прощения просить: смилуйся, люблю, все Тебе отдам — и бросить к Его ногам всю свою прощенную жизнь, остаться Его апостолом и проповедовать Его, принять за Него любые пытки и мученическую смерть. После Гефсимании можно было просить даже не прощения, а смерти, чтобы показать Ему глубину своего раскаяния.

Но теперь все завесы сорваны, и ничего от тебя не зависит. «Не даст человек выкуп за душу свою»^[130]. Нынче суд, а на суде — или смертный приговор, или Его любовь, как итог твоего пути. С итогом все плохо.

И перед Ним, источником всякой жизни и смысла, Светом, Спасением, вторая смерть осознается предельно отчетливо: бессмысленность, тьма и гибель. Мука бесконечная, неиссякаемая… Пути всего два — или припасть к Нему, паче всякого разума ища в Нем защиты от Его же гнева, или туда, где Его нет.

Но невозможно, невозможно припасть к Нему, вот гибельный парадокс. Ничего ты не можешь, даже на колени упасть не можешь, потому что это уже просьба, а просить ты не можешь… Ты не смеешь пожалеть себя даже перед лицом второй смерти, потому что, отрекаясь от греха, ты вынужден полностью отречься от себя, от своей души. И ты должен добровольно отойти от Него, признавая полное недостоинство спастись, избрать смерть, а не жизнь. Или так — или твое отречение не полно, а, следовательно, грех остается в тебе, и ты все равно погибаешь. Разницы-то нет: конец один — в бездну.

Как страшно, как больно стоять перед Ним, жизнью воплощенной, жизнью вечной, — и не сметь дотронуться и до края Его одежд, хотя одно прикосновение спасло бы, как спасло кровоточивую. Упасть на колени, ощутить, что ты — это ты, а не воплощенный грех, обнять Его ноги, почувствовать Его тепло, жизнь, а не нависший ужас вечной смерти. Хоть на полшага отступить от ужаса, содеянного тобой, хоть дыхание перевести, слюну сглотнуть. Как хочется жить, исполниться Его жизнью — Он так близко, ну правда — руку протянуть, но нет надежды, потому что нет ничего общего между вами. Ты обречен вечной смерти, ты уже в ней, и Его уже нет рядом, хотя еще стоишь перед Ним — и какое же невыносимое отчаяние должно охватывать душу. Он рядом, но ты погибнешь. Как чудовищно различие между Ним, воплощенным бытием, — и ждущей тебя вечной пустотой греха.

«Ад — это страданье о том, что нельзя больше любить… Не может не быть страданья в обнаружении, что Бог есть Самая Жизнь, что Он — Любовь, а у меня ничего нет общего с Ним, что позволило бы с Ним и с прочими тварями жить единой жизнью, и во мне нет ничего, кроме смерти» ^[131].

Нет ничего, кроме Его смерти.

Что тут сделаешь?

Милости просить, очертя голову, в надежде, что Он просто не захочет твоих мук, потому что Его милосердие превосходит Его гнев? Но спасение — это не просто избавление от гибели, это соединение с Ним в любви. Нет «нейтрального положения»: или ты летишь в бездну, погибая второй смертью, или остаешься с Христом, в Его свете, в полноте Его радости. В какой любви можешь ты соединиться с Ним? Какую радость разделить? Нет у вас ничего общего.

Милости просить? А как?

Тебе сказать «прости меня, пощади» — если ободрать эту просьбу до самых костей смысла — равносильно тому, чтобы сказать: я убил Тебя и умираю, но Ты люби меня, чтобы я жил. Люби меня так сильно, чтобы превзойти мой грех убийства Тебя. Люби меня больше Своей жизни. Своей кровью, пролитой мною, смой с меня мой грех и спаси меня.

Чудовищная, сатанинская дерзость.