Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы - [31]

Но он не блюдет свободу воли и не стремится сразу показать, к чему приведет соглашение с ним. Бог стучится в дверь — сатана ее взламывает. Ему не нужно добровольное и осознанное согласие — он бьет в больную точку, которая есть совершенно у каждого, ибо нет не грешащих и всецело чистых от страстей, кроме Одного-Единственного, Кто перед ним устоял.

Оружие сатаны — соблазн и обман. И до какой-то степени мы все перед ним безоружны, потому что помысел не может не проникнуть в сознание, тронутое грехом. И так в сознание Иуды проникает помысел об отступничестве, помысел о Его смерти.

Это надругательство над подлинной свободой воли, потому что человек не знает всей картины целиком, но говорит свое «да», исходя из куцей картинки, которую сатана вешает перед глазами. Это не делает его невиновным: выбрать эту картинку вместо Христа он решает сам и только сам. У Иуды был выбор, кому поверить — и он предпочел не Христа.

«Остров, лежащий среди моря, может ли остановить волны, чтобы они не ударяли в него? По крайней мере, остров противится волнам. Так и мы не можем остановить помыслов, но можем противиться помыслам» ^[53].

А можем и не противиться.

Принять такой помысел — это внутреннее предательство, первая стадия, те самые заскользившие под ногой камушки. Это уже разлом между Богом и Его другом, пока еще незаметный никому, кроме них двоих. И это уже исполнение пророчества о предательстве, потому что мысленно уже отрекся.

Но на этой стадии все еще исцелимо.

Мог Иуда прийти к Христу с покаянием в таких мыслях? Уверена, мог. Должен был. Обязан по всему: по своему положению ученика и апостола, по их близкой дружбе, да просто по обычной человеческой совести. Ужаснуться своим мыслям, прийти и сказать: я согрешил против Тебя помышлением… ну или попроще: какая же мне дичь пришла в голову, Господи! Виноват. Да, это очень тяжело — прийти к Другу и Учителю с покаянием в таких мыслях, но это возможно.

Он мог прийти с покаянием на всех этапах своего предательства.

Мог покаяться в замысле.

Мог покаяться, уже сходив к коэнам и условившись с ними, даже взяв деньги — мог покаяться.

На Тайной Вечере, лежа подле Христа и слыша, как стучит Его сердце, чувствуя Его дыхание, — мог покаяться. Мог, услышав страшные слова «лучше бы не родиться» и поняв, что Христос все знает и не хочет ему этой участи. Мог — когда в самом конце бесконечно дружеским жестом Иисус протянул ему кусок хлеба.

Все, что требовалось — взять с раскаянием тот кусок и на мгновение задержать Его руку в своей. В одном рукопожатии простилось бы все, а объясниться можно было бы потом.

Иуда последовательно отверг все эти возможности, и пророчество сбылось худшим из возможных способов.

Он полностью заслужил все, что с ним произойдет позже.

Поцелуй мертвеца

Искренни укоризны от любящего, и лживы поцелуи ненавидящего.

Притч. 27: 6

Знал же это место и Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто собирался там с учениками Своими. Итак, Иуда, взяв отряд [воинов] и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием. Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете? Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его (Ин. 18: 3–5).

Можно еще раз повторить: кто там стоял и кем он был?

То ли Иоанн считает, что у его читателей память, как у рыбки гуппи, то ли появление и поведение Иуды в Гефсимании так примечательно, что достойно трехкратного упоминания в пяти строчках. И я ставлю на второе.

Иуда продолжает гнуть линию, взятую на Тайной Вечере. Он поступает необъяснимо. Как самоубийца. Как сумасшедший. Как человек, которому абсолютно нечего терять. Словно не лежат у него в кармане тридцать сребреников, с помощью которых хотел начать новую жизнь. Да и помнит ли он еще про эти сребреники?

Прежде всего он ни с того ни с сего демонстрирует очень личное отношение к происходящему.

…приходит Иуда, один из двенадцати, и с ним множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и книжников и старейшин. Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его и ведите осторожно (Мк. 14: 43–44).

В греческом тексте нет никакого «осторожно». Иуда не о том заботится, чтобы стража по пути синяков Христу не наставила. Там стоит совершенно другое слово — «неколебимо» ^[54], т. е. «уверенно». Как будто Иуда беспокоится, что стража по пути может передумать и отпустить Христа, и на всякий случай дает им ценные указания, прямо-таки напрашиваясь на ответ «жену поучи щи варить».

Нет, Искариот тут не из-за денег. Деньги уже при нем, и не все ли равно, отведут ли Христа к первосвященнику или Он сбежит по дороге?

Нет. Иуде лично очень надо, чтобы Христос не ушел от правосудия.

И, придя, тотчас подошел к Нему и говорит: Равви! Равви! и поцеловал Его (Мк. 14: 45).

Вот она, самая эпичная сцена мировой истории. Но зачем? Хочется спросить: «Ты вообще жить после этой ночи собираешься?»

Мог просто рукой показать из-за толпы народа с мечами и кольями. И, воспользовавшись переполохом, раствориться в ночной Гефсимании. Неужто обязательно было лезть под софиты, становясь главным героем сцены? Рядом ученики Христа, и у них мечи — об этом на Тайной Вечере было сказано совершенно открыто, да Иуда и сам это должен знать. Правда, за его спиной целый вооруженный отряд; но неужели он рассчитывал, что его в случае чего начнут защищать? На что он сдался стражникам? Они за своего собрата Малха-то не вступятся, когда парой минут позже Петр ему мечом ухо отмахнет