Вот и вся любовь - [29]

52

В этот раз не пришлось долго ждать. Мы улетели в Эйлат в воскресенье, а в понедельник она уже села за письмо — первое, которое я получу в России.

Дорогие Ирина и Леня!

Уж сколько дней живу впечатлениями от вашего визита. Мои подружки — и те ахают: «Ах, какая пара! Какая пара! Так это Ваши родственники?»

«Да нет, ученики, только давнишние».

«И они Вам совсем–совсем не родня?»

«Да нет, просто я их учила».

А про себя думаю: «Вот так учила, вот так любимые ученики, а сама даже не знаешь, на кого Иринка училась, выучилась и сейчас учит!» Но, ей–богу, Ирина, это только мое неумение представить вас с Леней хоть в чем–то порознь. Вместе всю «сознательную жизнь»: в одной школе, в одном классе, на одной парте, в одном вузе… и, конечно же, на одном факультете…

Кресло уже вовсю в работе: вчера примчалась поздно вечером Ася, «чтобы поглядеть», покачалась, уселась в нем смотреть телевизор, да так и заснула (она частенько у меня ночует). Читаю Зайцева в кресле. Чудо! (и то, и другое, т. е. и Зайцев, и кресло). Но я‑таки хочу его все–таки модернизировать, вернее, ретроировать: уж очень ярко–молодежное для моей убогой кельи. Так я куплю какую–нибудь тусклую попону, а из того хвостика, что удлиняет его спинку, сделаю подушечку для ног в тусклом же чехольчике. Останется только разучить романс старой графини в «Пиковой даме» — и картина будет завершена.

А о Зайцеве я никак не думала, что это такой же «неспешный» писатель, как и Диккенс, и Аксаков — и все мои старые, добрые, любимые. И читать его надобно, конечно же, в кресле!

…Уж два раза сидела на той желтой скамейке, где мы сидели втроем.

Ваша Е. Н.

53

Теперь уже я не успевала отвечать, Е. Н. писала и мне, и Зое. Зоя хранила ее письма в своей коробке с наклейками, камушками, ракушками — после ремонта все это исчезло.

Дорогие Ирина и Леня!

Боюсь быть назойливой — лезу с «внеочередным» письмом, но еще больше боюсь быть неблагодарной.

Еще раз спасибо за все, что вы оба сделали (и Зоя!) для меня (и для всех нас, Берлиных) в свой приезд. «Еще раз» — потому что я уж писала «спасибы» в письме–ответе Зое. Быть может, оно не дошло: это был период в работе изр. почты, когда она переходила с тарифа рупь шестьдесят на тариф (за письмо в Россию) рупь семьдесят. А у нас было письмо за рупь шестьдесят. Как бы то ни было, хочется еще раз поблагодарить и за визиты, и за Зайцева, которого отдала читать уже в третьи руки, и за кресло, которое исправно функционирует. А главное, хочется поговорить, как тогда — «на желтой скамеечке». Обо всем.

Ну, прежде всего — Зайцев. До чего мил! Близок. Понятен. Потому что видно, что принадлежал, как сам он пишет, к среднеинтеллигентскому кругу. А не к тому, где царили стоящие, конечно, над нами Цветаева, Блок, Гумилев даже…

И потому мил, что круг этот жил радостно и открыто, несмотря на всякие «чреватые революцией» и «переломные» времена. Радостно служили литературе! Как переводил Флобера, например. Казалось ему, что это — важнейшее дело для Родины, что мир улучшится, а люди возрадуются, увидя на прилавках книжных лавок переведенного на русский (впервые!) Флобера! Что вскакивал среди ночи, чтобы подправить ту или иную строчку, вскакивал из–за одного слова! Как студент, вспомнивший во сне, что недоучил какое–то важное слово! Как хорошо, по–человечески поняли «востроносого» Гоголя, понурившегося над всей Россией на своем постаменте. Как хотели — в Москве! — просто хлебосольной и доброй, провинциальной, чисто русской Москве, открыть памятник Флоберу!

Милые мальчики и девочки, или, как он пишет, «все эти Зиночки, Лены, Васеньки…» И рядом с этими действительно важными делами в истории России — не подготовкой революции, не «к топору призывая Русь», а строя ее великую культуру (с радостью!) — умели радоваться и сегодняшнему дню: веселый и обильный ужин после лит. чтений, веселый разъезд–расход по домам по ночной Москве, радостный скрип снега под ногами, звездное небо, — и как вольно и радостно дышит молодая грудь вкусным московским морозным воздухом!..

…Сегодня моя многострадальная знакомая рассказала еще одну страничку из своего детства. «По вторникам, накрывая стол, как всегда, белоснежной скатертью, мама неизменно говорила: «Сегодня у нас обедает гость». Приходил и садился на «гостевое» место всегда один и тот же человек. Помню только, что он был очень тихий и спокойный, а мы — особенно послушны и «воспитанны».

А я слушала и думала: значит, по средам он был «гостем» в другой состоятельной или богатой семье, по четвергам — в третьей и т. д. И его домочадцы — тоже…

Так вот откуда эта совершенно чудная еврейская «Молитва о пропитании»! Когда я прочитала название этой молитвы и ее первые строчки «О, Боже, обеспечь меня и моих домашних…», то уже было расхотела читать, потому что ясно было, что будет дальше: «Обеспечь пропитанием…» — вот так, задарма, на халяву.

А оказывается:

«О, Боже, обеспечь меня и моих домашних таким заработком, в котором не было бы ни стыда, ни позора; таким заработком, чтобы мне не зависеть от даров человеческих, а только от твоей полной и щедрой руки».

Бедная, гордая, брезгливая еврейская душа, тысячи и тысячи раз уязвленная и уязвляемая!