Вот брат твой!.. - [40]

Он так и уснул, не выпуская грудь изо рта, сморенный давно позабытой сытостью, а когда очнулся, увидел, что женщина, только что кормившая его, кормит кого-то другого, и этот другой, чавкающий и сопевший, не похож ни на кого, кого бы могла кормить грудью женщина. Но Яшка был еще слишком слаб, чтобы разбираться в увиденном; истома сытости вновь обволокла мозг, и он погрузился в нее до следующего пробуждения и уже не видел, как в избу вошел мужчина, и не слышал разговора, который произошел между этим мужчиной и женщиной.

— Ну как малец-то, Лизавета? — спросил вошедший.

— Поел, слава богу. Спит. Помыть бы его надо, Маркел, а то уж такой грязный, смотреть страшно.

— Помоем, а как же, — ответил Маркел. — Вот оклемается, посля этого и помоем. Ты корми его, Лизавета, корми.

— Дак разве ж я не кормлю? Чай, крынку зараз выдул.

— Вот и ладно. Пущай пока пьет, ему сейчас другую-то пишшу и нельзя.

— А дальше-то как, Маркел? Опосля-то куды его?

— Куды, говоришь? К себе заберу. Сама знаешь, одни мы с Василисой-то, как два пня. Вот и пущай возля нас растет. Научу, чему надо, а помрем мы с Василисой, все ему останется.

Так Яшка оказался в доме охотника Маркела Наконечного. Выздоровев, сказал свое имя, а вот фамилию припомнить не мог — то ли вовсе не знал по своему малолетству, то ли выскочила она у него из головы от голода и переживаний. Но разве в фамилии дело? Может, был Яшка Ивановым или Петровым сыном, а стал Наконечным — записал его Маркел на себя по всем существующим законам. В школу отдал, когда подошло время, а сам потихоньку-полегоньку приучал Яшку к охотничьему делу. В нем Яшка оказался понятлив, а вот в школе ничего, кроме огорчений, не было. И не потому, что науки не давались Яшке — слишком бедовым оказался он, скучно было такому сидеть над цифирью да письмом, и в школе Яшка больше озоровал, чем учился. Зато охотничьи мудрости схватывал на лету, и Маркел, когда приемный сын совсем забросил школу, не стал гонять его туда из-под палки — раз сам не хочет, силой не заставишь. Пусть уж занимается тем, к чему душа лежит.

А у Яшки душа лежала к охоте. Вырос он, пусть и не большим, скорее средним, но зато жилистым и выносливым. Хоть целыми днями мог ходить по лесу, и никакая усталость его не брала. Одно было плохо: заметил Маркел, что очень уж жаден Яшка до крови. Начнет стрелять — не остановишь, дрожит весь и аж с лица бледнеет. Последнее это дело, когда так-то. Охотник, он ведь не убивец какой, ему счет да счет в лесу нужен, иначе любого зверя на нет свести можно, и Маркел не переставал втемяшивать это Яшке. Но и на молодость скидку делал, надеялся: заматереет парень, спокойнее станет. И терпеливо ждал совершеннолетия Яшки, рассчитывая порадовать его в такой день давно подготавливаемым сюрпризом.

Ну а Яшка? Тот быстро распознал слабое место Маркела — его желание сделать из Яшки настоящего охотника — и умело пользовался этим. Знал: названный отец все простит ему, лишь бы сын не обманул его ожидания. И Яшка старательно перенимал все охотничьи секреты Маркела, что было совсем не трудно, поскольку Яшка и сам хотел только одного — стать охотником. Ему уже давно было известно, к кому он попал. Маркел и другие деревенские мужики были не просто охотники, а охотники из особого рода, медвежьего, которые считали медведя своим предком. Давным-давно, говорили они, одна девушка из их деревни сошлась с медведем, и от этой связи пошел их род. Могло ли быть такое — тот вопрос Яшка, только что вступивший в отроческий возраст, и не задавал себе. Раз все говорят об этом, значит, все так и было. Не зря и отец, и остальные охотники такие сильные. Все равно как медведи.

Но больше всего Яшка поразился, узнав, кто был тот чавкающий и сопящий, которого он увидел в первый день, когда оказался у охотников, и которого женщина кормила грудью, как и Яшку. Этот чавкающий и сопящий был медведь! А вернее, медвежонок, живший у охотников и воспитываемый женщиной-кормилицей. Для чего это делалось, Яшка не знал и больше никогда не видел в деревне никаких медвежат, хотя со временем заметил: Маркел с охотниками частенько ходят в одну избу на конце деревни и что-то там делают. Яшку разбирало любопытство, и он неоднократно пробовал пробраться к той избе, но всякий раз наталкивался у крыльца на кого-нибудь из охотников, который делал Яшке от ворот поворот. Не помогали и расспросы. Много будешь знать — скоро состаришься, говорили охотники, усмехаясь в бороды. Придет время, обо всем узнаешь.

Воистину: всему свое время, свой черед. Пришла пора и нам кое-чем поделиться с читателем, чтобы не подумал он, будто его потчуют той самой «развесистой клюквой», которая и ныне в большом ходу у романистов, чтобы не раздалось возмущенное: «Да разве существует все то, о чем живописует здесь автор?!»

Существует, мой недоверчивый читатель. Все правда, одна только правда, ничего, кроме правды. Не убедил? Тогда дальше, дальше, читатель! За мной, и ты увидишь, что невозможно придумать того, чего нет в действительности!..

Глава 2 Аю-тухум, медвежий род

Так повелось, что в поисках экзотики, малоизвестного и необычного мы обращаем свой взор на дальние страны. Там и трава гуще, и вода слаще, и жизнь интереснее. И вот результат небрежения собственной историей и географией: мы больше знаем о племенах, обитающих в бассейне Амазонки, о пигмеях и готтентотах Африки и аборигенах Австралии, чем о народах, живущих ну хотя бы в Сибири или на Дальнем Востоке.