Вот брат твой!.. - [18]

— А Яшка-то почему на войне не был? По годам-то как раз.

— Дак, говорят, он всю войну в тюрьме сидел. Кому ведь тюрьма, а кому мать родна. Отпетый человек, Яшка-то…

Денисов надеялся, что Федотыч заночует у него, — чего назад-то двадцать верст тащиться, когда можно сделать это с утречка, но охотник стал собираться.

— Не, парень, дела. У меня ведь там Разгон, не знаю, живой ли. Он ведь какой: покеда я дома, вроде ничего, а уйду, жена говорит, есть отказывается. Ждет. Двенадцатый год мы с ним вместе-то. Так што не обижайся, пойду.

Глава 7 По лестнице жизни

Протрещал последними морозами март-настовик, откапала апрельская капель, и наконец-то настал май. Зазеленели луговины, пошла в лист береза.

Все на кордоне радовались теплу: Найда с медвежонком теперь целыми днями грелась на солнышке, коза смотрела на всех шальными зелеными глазами и от избытка чувств лезла бодаться, и даже мерин, словно вспомнив молодость, ржал и бил копытами.

Денисов тоже словно бы помолодел, оживился, готовясь к страдной летней поре, но весенний паводок, превративший все вокруг в разливанное море, пока держал его взаперти, и он целыми днями колготился вокруг дома, приводя в порядок запущенное за зиму хозяйство. А наработавшись, присаживался покурить на крылечко, куда тотчас приходила Найда с медвежонком.

Федотыч, как всегда, оказался прав: чем быстрее рос медвежонок, тем больше прибавлялось мороки с ним. Ему шел уже пятый месяц, по росту он почти догнал Найду, а непоседливостью перегнал даже козу. Ту хоть можно было вывести на луговину и привязать, а с медвежонком приходилось нянчиться, как с малым дитем. Да он и был им, и Денисов терпеливо переносил все его капризы и выходки. Остальных щенят на кордоне уже давно не было, и медвежонок чувствовал себя в доме полным хозяином — бил крынки, жевал все, что попадалось на зуб, раскидывал по полу обувь, раз за разом разрушал поленницу. Его озорные глазки-бусинки постоянно что-то выискивали, а плюшевые ушки к чему-то прислушивались. И едва в поле зрения появлялось что-то, что вызывало любопытство, медвежонок был тут как тут. Уследить за ним не было никакой возможности, и только Найда могла утихомирить расходившегося буяна. Стоило ей заворчать, как медвежонок тут же прекращал безобразия, прижимал ушки и старался подлизаться к Найде. Но его хватало ненадолго. Проходило несколько минут, и в доме снова начинался дым коромыслом.

К Денисову медвежонок относился без всякой боязни, не противился, когда его брали на руки, и уж тем более не противился, когда ему чесали за ушками, но Денисов так и не мог понять, кем он является для медвежонка. С Найдой все было ясно, кроме как матерью, медвежонок никем ее не считал, бегал за ней как привязанный, прятался за нее, если чего-нибудь пугался, но что он чувствовал, когда влезал на колени к Денисову? Ласку? Но разве Найда не ласкала его? Или он тянулся к Денисову как сын иной раз тянется от матери к отцу? Но то сын, а то — медвежонок. Сын, какой он ни маленький, нутром чувствует отца, потому что сам человек, а этот-то ведь зверь. И все равно тянется.

Размышляя над этим, Денисов в конце концов пришел к выводу, что дело, наверное, в том, что теперь не Найда, а он кормит медвежонка. Ничего не зная о медведях, он, разумеется, не знал и того, как долго кормит медведица медвежат в природе, зато знал, сколько это длится у собак. И еще задолго до того, как Найда кончила кормить приемыша, стал приучать его к разной пище — давал толченую картошку, которую разводил молоком, потчевал щами и кашей. Сначала все шло с боем, медвежонок не желал отвыкать от Найдиного молока, но, когда оно стало у нее пропадать, голод заставил полюбить и щи. И скоро медвежонок мог съесть их уже целую миску, а к Найде тянулся лишь по привычке. Он и теперь сосал ее, но это было все равно что пустая соска для младенца, которую ему суют в рот, чтобы он не плакал и поскорее уснул.

Как бы там ни было, доверчивость к нему медвежонка Денисова трогала, и он никогда не отказывал, если тот просился на руки. Бывало, что медвежонок засыпал у Денисова на коленях, и тогда приходилось сидеть и ждать, пока он проснется, а если времени не было — переносить спящего на кровать. Обычно в таких случаях медвежонок не просыпался, а если иногда и открывал сонные глазенки, то смотрел бессмысленно и тут же снова засыпал. Ничто не тревожило его ни в доме, ни вокруг, ничто не смущало чистую детскую душу. Фыркал на луговине мерин, блеяла коза, которой надоедало ходить по кругу на веревке, пищали и бегали под полом мыши, но эти звуки были привычными, успокаивающими, продлевающими сон.

Но особенно Денисова умиляла привычка медвежонка сосать его палец. Денисов и не думал приучать его к этому, все получилось случайно. Просто один раз он обмакнул палец в мед и дал попробовать медвежонку. От сладкого запаха его черный нос задвигался как живой, и он шершавым язычком в мгновенье слизал мед. И потом долго облизывал палец, который стал как вымытый. Балуя медвежонка, Денисов нет-нет да и повторял прием, и скоро медвежонок, влезая к Денисову на колени, по привычке тянулся к пальцу и начинал с причмокиванием сосать его, хотя медом от него и не пахло.