Восточные славяне накануне государственности - [25]

Третий этап археологического изучения именьковской культуры охватывает период с начала 80-х до середины 2000-х гг. В 1981 г. самарский археолог Г.И. Матвеева опубликовала статью, в которой произвела переворот в этнической атрибуции именьковцев, показав западные истоки их культуры, связанные с кругом культур полей погребений, а конкретно с зарубинецкой культурой (Матвеева 1981: 52–73). В дальнейшем в ряде работ исследовательница уточнила этот вывод, установив, что именьковские древности имеют не только зарубинецкие, но и пшеворские аналогии (преимущественно с теми памятниками полиэтничной пшеворской культуры, которые В.В. Седов, И.П. Русанова, Д.Н. Козак и другие специалисты интерпретируют как славянские), а возможно, и черняховские (Матвеева 1986: 158–171; 1997а: 206–217; 2004: 65–74).

Вывод Г.И. Матвеевой о том, что истоки именьковской культуры следует искать в древностях круга полей погребений был принят подавляющим большинством исследователей.

Новое определение археологических истоков именьковского населения позволило по-новому поставить вопрос и о его этнической атрибуции. Сама Г.И. Матвеева в 1988 г. высказала и в ряде последующих работ отстаивала тезис о славянской принадлежности именьковской культуры (Матвеева 1988: 11–13; 1997а: 206–217; 2004: 74–78). Эта идея была поддержана ведущим археологом-славистом, автором фундаментальной общей концепции славянского этногенеза В.В. Седовым (Седов 1994: 49–66; 1994а: 309–315; 1995: 193–197; 2002: 245–255), авторитет которого закрепил её в науке. С той поры и по сей день большинство археологов придерживается гипотезы о славянстве именьковцев или как минимум о значительном славянском вкладе в становление этой культуры (В.Д. Баран, А.В. Богачев, Т.И. Останина, Р.Д. Голдина и т. д.).

В то же время установление факта западного происхождения именьковской культуры дало основу и предположению о его возможной балтской атрибуции, которую стал отстаивать А.Х. Халиков, опираясь на балтские заимствования в языках финно-угров и предположительно балтские гидронимы в именьковском ареале (Халиков 1988: 119–126). В.В. Седовым эти построения А.Х. Халикова были подвергнуты убедительной критике: во-первых, учёный, профессионально занимавшийся ономастикой, показал полную несостоятельность балтских этимологий гидронимов именьковского ареала, предложенную А.Х. Халиковым, а во-вторых, указал на то, что предки мордвы, марийцев и чувашей общались с балтами, жившими на Оке и в Волго-Окском междуречье и предполагать, что балтские заимствования в их языках связаны с именьковской культурой, оснований нет (Седов 1994: 58–59). Несмотря на эту убедительную критику, балтская гипотеза этнической атрибуции именьковцев имеет отдельных сторонников и ныне: так, В.В. Приходько предпринял попытку собрать в её пользу новые гидронимические доказательства (Приходько 2011: 42–47).

Особое место в работах Г.И. Матвеевой и В.В. Седова заняла проблема судеб именьковского населения. Оба исследователя, как и П.Н. Старостин, не сомневаются в том, что после того, как в конце VII в. именьковская культура прекратила своё существование и большинство её носителей покинуло Среднее Поволжье, часть именьковцев осталась на месте, влившись в состав населения Волжской Булгарии и оказав значительное влияние на развитие её экономики и культуры, в частности на распространение земледелия (Старостин 1967: 31–32; Матвеева 2004: 77–79; Седов 1995: 195–197; 2001: 5—15; 2002: 254–255). Г.И. Матвеева отметила, что территория Волжской Булгарии соответствует ареалу именьковской культуры (Матвеева 2004: 79). Эти выводы принимаются ныне рядом археологов (Ю.А. Семыкин, А.В. Богачев и т. д.).

Опираясь на вывод А.П. Смирнова о родственности населения, оставившего Рождественский и Волынцевский могильники, В.В. Седов как бы «развернул» его выводы и заключил, что большая часть именьковцев ушла на юго-запад, где стала основой носителей волынцевской культуры. В доказательство этого тезиса В.В. Седов привёл следующие аргументы: хронологический стык между культурами (в конце VII в. исчезает одна, а в начале VIII в. появляется другая), близость погребального обряда, экономической жизни, хозяйства, керамических форм, домостроительства и т. д. (Седов 1994: 59–63; 1994а: 315; 1995: 193–194; 2002: 253–255). Часть археологов приняла вывод В.В. Седова (Приходнюк 1995: 73–74; 1998: 75–76; Матвеева 2004: 77), часть не согласилась с ним и ищет иные истоки волынцевского населения: автохтонные (О.В. Сухобоков), луки-райковецкие (И.О. Гавритухин и А.М. Обломский) или дунайские (А.В. Григорьев, О.А. Щеглова).

Гипотеза И.О. Гавритухина и А.М. Обломского о правобережных истоках волынцевской культуры (Гавритухин, Обломский 1996: 133, 144–147) была подвергнута В.В. Седовым справедливой критике: он указал на то, что опирается она на единственный аргумент – сходство печей, чего совершенно недостаточно для глобальных выводов о генезисе культуры в целом, а также на то, что сходные с волынцевскими печи днепровского правобережья находятся именно в тех правобережных районах, куда проникла волынцевская культура, т. е. распространялись они в обратном направлении (Седов 1999: 84. Примеч. 72). От себя добавим, что для волынцевской культуры были характерны исключительно бескурганные могильники, в то время как на Правобережье Днепра уже с VI–VII вв. получил широкое распространение курганный обряд погребения, доля которого непрерывно возрастала. Таким образом, бескурганный погребальный обряд волынцевцев никак не мог быть принесён с правобережья, зато он находит очевидную параллель в именьковской обрядности, что служит дополнительным доказательством гипотезы В.В. Седова, которая, на наш взгляд, на данный момент является наиболее убедительной.