Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества - [34]

Были у Лаутерпахта и критики. Когда евреи начали спасаться бегством из Германии, представитель Великобритании в Лиге Наций Джеймс Макдональд, в чью сферу ответственности попадали беженцы, подал в отставку в знак протеста против бездействия властей. Перед отставкой он хотел выступить с заявлением и обратился за помощью к Оскару Яновскому, историку из Сити-колледжа (Нью-Йорк), а тот поехал в Лондон проконсультироваться с Лаутерпахтом{154}. Встреча прошла неудачно. Пусть Лаутерпахт и «блистательный молодой человек, делающий успешную карьеру», писал Яновский, но он «слишком много о себе понимает» и «держит речь как судья», в то время как должен был отстаивать дело как адвокат. Лаутерпахт отказался от сотрудничества с одним из выпускников Яновского, чем и навлек на себя тираду последнего о самонадеянности и заносчивости новоявленного британца и даже об отсутствии у него твердой морали и душевной щедрости. «Воплощение грубой карикатуры на галицийского еврея», – восклицал Яновский.

По его словам, Лаутерпахт «навязывал» свое мнение и отмахивался от любого другого. «Нервный и дерганый» во время общения, «явно не джентльмен», а когда ему не удавалось настоять на своем, держался грубо и пренебрежительно. Осознав, что вел себя неправильно, Лаутерпахт написал Яновскому письмо со скупыми извинениями: «Когда я отдаю свою работу коллегам, я всегда с удовольствием слежу, как ее рвут в клочья, – писал он. – И, видимо, я допустил ошибку, вообразив, что и другие относятся к своей работе так же»{155}.

Несмотря на давление, Лаутерпахт остался глух к призывам вынести обращение немцев с евреями на суд в Гааге. Эту идею он считал «неадекватной, неосуществимой и крайне опасной». Коллегам не удавалось его уговорить, поскольку Лаутерпахт отчетливо видел ограниченность международного права и такие прорехи в нем, которые позволяли государствам осуществлять дискриминацию и принимать законы, подобные Нюрнбергским.

В 1933 году Лаутерпахт сдал экзамен на барристера. Одним из первых к нему обратился за помощью Хайле Селассие, желавший знать, как может квалифицироваться осуществленная Италией оккупация Эфиопии. В ноябре 1936 года известный швейцарский ученый попросил юридической консультации относительно защиты евреев в Верхней Силезии. Если им невозможно обеспечить дипломатическую защиту, могут они по крайней мере покинуть страну и вывезти свое имущество? Лаутерпахт отказался высказывать свое профессиональное мнение, которое у него просили с целью повлиять на британское правительство: желание швейцарского профессора было попросту неосуществимо{156}.

Видя, как нарастает политическое напряжение в мире, Лаутерпахт уговаривал родителей переехать в Англию. Польша к тому времени вышла из договора 1919 года о правах меньшинств, так что евреи и другие национальные группы Львова лишились защиты международного права. И все же Арон и Дебора предпочли остаться во Львове, у себя дома.

36

Ясным осенним днем я сидел в домашнем кабинете Эли Лаутерпахта, где вдоль стен тянулись книжные стеллажи, а под окном – яблоневый сад. Эли рассказывал мне о жизни на Валм-лейн, о звоне трамваев и о том, как отец «по пути на работу» завозил его по утрам в детский сад.

Отец, по его словам, был «всецело погружен» в работу, почти все время проводил в кабинете в глубине дома, в «тихой комнате», и не выходил оттуда, чтобы уложить сына спать, но тем не менее сын ощущал близость с отцом, отношения были пусть и не «интеллектуальные», но «полные любви», в них находилось место и шутке. Эли припоминал, как родители танцевали в гостиной под звуки «Кармен» Бизе и как, гуляя с Эли в соседнем парке, отец заставлял его спрягать и склонять латинские слова: «Он очень настойчиво требовал, чтобы я учил их наизусть».

А что тем временем происходило в Польше? Эли мало что знал об этом. «Бабушка и дедушка приезжали к нам дважды», – сказал он, но ему запомнился лишь 1935 год, когда отец «умолял их остаться». Они отказались, предпочли вернуться к двум другим своим детям. Маленький Эли понятия не имел о том, что их ждало.

– Наверное, отец понимал, какая им грозит опасность, но такого рода вещами со мной не делились.

Львов часто упоминался в семейных разговорах?

– Никогда.

И не говорили о том, что там происходит?

– Не говорили.

Давил ли на отца страх перед грядущей войной?

Этот вопрос, кажется, удивил моего собеседника. Молчание затянулось. Потом Эли сказал:

– Интересная мысль. Но вроде бы нет. Это он держал при себе. Может быть, делился с моей матерью, но то, что происходило в Польше, было полностью от нас закрыто. Мы никогда не говорили о ситуации в Лемберге. Он находил другие темы для разговора.

Я попросил ответить точнее.

– Это было чудовищное время, – признался в итоге Эли. – Отец понимал, что может произойти нечто ужасное, но он не мог знать, что это непременно произойдет, и тем более именно в такой форме.

Отец пытался отстраниться от этого, уберегая себя, пояснил Эли.

– Он занимался своей жизнью, своей работой, уговаривал родителей переехать. Порой они переписывались, но эта корреспонденция, к сожалению, не сохранилась. В Польшу, повидаться с родителями, он больше не ездил. Я бы не сказал, что он во всем был отчужденным, но отношения с родителями – одна из таких «областей отчуждения», хотя я понимал, что он их очень любил. И я не думаю, чтобы он и мама хотя бы однажды пытались обсудить, «следует ли сказать все ребенку».