Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества - [131]

.

И хотя Лемкин этого не знал, но кое-кого ему удалось привлечь на свою сторону еще раньше. 26 августа, в тот самый день, когда он писал Максвеллу Файфу, «Нью-Йорк таймс» опубликовала передовицу, в которой разъяснялось, что геноцид представляет собой преступление «с четким методом и явно выраженными последствиями»{627}. Остается лишь включить этот термин в международное право, сообщала газета читателям, и эту задачу «профессор Лемкин уже отчасти осуществил».

149

Лемкин вернулся в Нюрнберг как раз вовремя, чтобы выслушать краткое последнее слово подсудимых. Доктор Гилберт наблюдал за своим двадцать одним подопечным – все они выглядели напряженными и несколько угнетенными после того, как на протяжении месяца выслушивали ужасную повесть об СС и родственных ей организациях, и тем не менее выражали «оскорбленное недоумение по поводу того, что прокуроры по-прежнему относят и их к преступникам»{628}. Заключительная речь Максвелла Файфа представляла собой решительное осуждение «демонических планов» нацистов. Отбросив рекомендованную Шоукроссом сдержанность, он резко и саркастично разоблачал «чудовищное преступление геноцида»{629}, проистекающее из идеологии Гитлера и прозвучавших в «Mein Kampf» призывов к беспощадной борьбе между группами.

Лемкин готов был поверить, что сумел привлечь на свою сторону англичан, оставив американцев в одиночестве. Несмотря на формулировки пресс-релиза, выпущенного Джексоном в июле, его коллега, американский прокурор Телфорд Тэйлор ни разу не упомянул о геноциде (он выступал после Максвелла Файфа){630}. Французы, напротив, стали использовать геноцид как всеохватывающий термин, применяя его ко всем преступлениям, в том числе к рабскому труду и концлагерям{631}. Советский прокурор Руденко назвал СС геноцидной организацией, то есть каждый член этой организации считался соучастником геноцида{632}. Это заявление могло потенциально иметь далеко идущие последствия.

Наконец в последний день августа обвиняемым была предоставлена возможность обратиться к суду. Первым выступал Геринг, он заступался за немецкий народ, говорил, что народ свободен от вины, и при этом утверждал, что и ему самому не были известны ужасные факты{633}. Гесс, как всегда, бормотал что-то непоследовательное, но все же сумел достаточно оправиться, чтобы заверить судей: доведись ему начать все сначала, он бы «действовал в точности так, как действовал»{634}. Далее произнесли последнее слово Риббентроп, Кейтель и Кальтенбруннер, за ними Розенберг, который, к удивлению Лемкина и многих других, признал геноцид преступлением, однако преступлением, которое защищало немецкий народ как группу{635}. Одновременно он отрицал собственную причастность к геноциду или каким-либо другим преступлениям.

Седьмым по счету выступал Франк. Многие в зале № 600 гадали, как он выскажется, вернется ли к первоначальному признанию частичной ответственности. На этот раз Франк заявил, что все подсудимые отвернулись от Бога, не представляя себе последствий этого. В результате он сам «все более и более погружался в вину»{636} и даже порой чувствовал, будто духи умерших проносятся по залу суда, миллионы, погибшие «без суда и следствия». Франк надеялся, что ему на руку сыграет решение не уничтожать дневники и добровольная «выдача» их в последний момент, когда он утратил свободу.

Вернувшись к теме коллективной ответственности, которую он затрагивал несколькими месяцами ранее, Франк сказал, что не желает «оставлять после себя в этом мире какую-либо скрытую вину, за которую не ответил». Да, он несет ответственность за определенные дела. Да, он признает «определенную степень вины». Да, он был «поборником Адольфа Гитлера, его движения и его Рейха».

А дальше последовало «но», чрезвычайно широкое, всеохватывающее. Франк чувствовал потребность вернуться к тому, что было сказано в апреле, к словам, которые тревожили его и нуждались в исправлении. Речь шла о «тысячелетии» – о слове, за которое уцепились и Джексон, и Шоукросс, и прочие обвинители, но Франк осознал, что его неправильно поняли. Он подумал и понял, что поступил неосторожно и впал в заблуждение, произнеся эти слова. Прошло некоторое время, и он увидел иную реальность, ту, в которой Германия уже расплатилась дорогой ценой. Так что теперь он заявил:

– Любая вина, какую мог навлечь на себя наш народ, уже полностью изглажена{637}.

Весь судебный зал внимательно слушал продолжение этой речи. Вина Германии уничтожена «поведением противника по отношению к нашему народу и его солдатам». Такое поведение было полностью исключено из рассмотрения суда, напомнил Франк, и правосудие вышло одностороннее. «Страшнейшие массовые преступления» совершались в отношении немцев русскими, поляками и чехами. Вновь – быть может, безотчетно – Франк выстраивал мировоззрение, в котором одна группа бьется против другой. Обернувшись в сторону своих товарищей, Франк завершил речь вопросом:

– Кто взыщет за эти преступления против немецкого народа?{638}

Вопрос повис в воздухе. Так одним махом было устранено прежнее признание хотя бы частичной вины.

После Франка выступало еще четырнадцать подсудимых. Ни один не пожелал признать вину.