Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества - [116]
– Франк, по-видимому, до известной степени признавал свою ответственность, – сказал он и мне. – Разумеется, не во всей полноте, но важен был сам факт, что он признавал ответственность, – этим он отличался от прочих, и мы все обратили на это внимание.
Я заговорил об отношениях его дяди с Франком. Упоминал ли хоть раз Доннедье о том, что был знаком с Франком в 1930-х годах и даже приезжал в Берлин по его приглашению? Ответом мне была пауза, а затем:
– Что вы имеете в виду?
Я рассказал Бегбедеру о поездке Доннедье в Берлин и выступлении в Академии немецкого права. Позднее я отправил ему копию доклада, который Доннедье читал в тот день: «Наказание международных преступлений»{546}, опять-таки ирония судьбы. Франк агрессивно раскритиковал идеи Доннедье, увидев в них «источник двусмысленности и угрозы». Я также отправил Бегбедеру фотографию, которая его сильно удивила:
– Я понятия не имел, пока вы мне об этом не сообщили, что мой дядя был ранее знаком с Гансом Франком. Это полная неожиданность для меня.
Оба они, Франк и Доннедье, были заинтересованы в сокрытии прежнего знакомства. Судья Фалько, однако, был об этом осведомлен и отмечал у себя в дневнике, что его коллега обедал с Франком и даже познакомился с Юлиусом Штрейхером. А французская социалистическая газета Le Populaire опубликовала статью под прелестным заголовком: «Нацистский судья – член Нюрнбергского трибунала»{547}.
130
Последний раз Франк выступал в суде в Страстную пятницу – накануне этого дня в Лейпциге, в церкви Святого Фомы, традиционно исполняется оратория «Страсти по Матфею». Додд написал жене, остававшейся в Штатах, что он-то ожидал от Франка «запирательства», учитывая его «скверный послужной список» в Польше, но в итоге перекрестный допрос почти и не понадобился. Франк практически признал свою вину, и это был один из наиболее драматических моментов процесса. «Он перешел в католичество, – писал Додд, – и, видимо, это на нем сказалось»{548}.
Франк держался спокойно. Он расплатился по долгам, прошел сквозь черные врата, был настроен оптимистически. Наверное, французские, британские и американские судьи оценили его искренность. Бог великодушно принял его – так он ответил доктору Гилберту на вопрос, что побудило его выбрать на суде именно этот курс.
«Последней соломинкой» стала газетная статья, уточнил Франк.
– Несколько дней назад я прочел в газете сообщение, что доктор Якоби, мюнхенский адвокат, еврей, один из самых близких друзей моего отца, был ликвидирован в Аушвице. И, когда Хёсс давал показания о ликвидации двух с половиной миллионов евреев, я понял, что этот человек хладнокровно уничтожил лучшего друга моего отца – прекрасного, доброго и честного старика – и с ним еще миллионы ни в чем не повинных людей, а я ничего не сделал, чтобы этому помешать. Конечно, я сам никого не убивал, но те речи, которые я произносил, и то, что говорил Розенберг, сделали такие вещи возможными!{549}
Как и Бригитта, он утешался мыслью, что сам никого не убивал. И надеялся, что это его спасет.
IX. Девочка, которая предпочла не помнить
131
Леон избрал путь молчания. Никогда ни слова – о Малке, о сестрах Лауре и Густе, о других членах семьи в Лемберге и Жолкве или Вене, в том числе о четырех племянницах. Одна из племянниц, Герта, одиннадцатилетняя дочь Лауры, должна была уехать вместе с мисс Тилни и моей мамой в Париж летом 1939 года, но осталась в Вене, и Леон никогда не упоминал ее имени.
Также он никогда не говорил о своей сестре Густе и ее муже Максе – они оставались в Вене до декабря 1939 года.
Я почти ничего не знал о трех дочерях Густы и Макса – старшей Дейзи, младшей Эдит и средней, которую тоже звали Герта. Знал только, что они успели покинуть Вену в сентябре 1938 года, поселились в Палестине и еще в 1950-е годы мама поддерживала переписку с двумя из них.
Когда мама собиралась вместе со мной во Львов, в первую мою поездку, она вспомнила и про своих кузин, племянниц Леона, «которых давно уже нет». У двух из них, у Эдит и Герты, были дети – может быть, попытаться их отыскать? У меня же осталось смутное представление об этой ветви семьи, и более ничего.
Но теперь я захотел найти их и выслушать их истории. По цепочке имен и старых адресов я постепенно вышел на Дорона, сына Герты, средней дочери Густы и Макса. Дорон жил в Тель-Авиве и преподнес мне сюрприз: его мать, племянница Леона Герта, была жива и благополучна, она обитала в доме престарелых поблизости от сына и с дивным видом на Средиземное море. Живая и деятельная дама девяноста двух лет каждый день играла в бридж и разгадывала не менее двух немецких кроссвордов еженедельно.
Одна лишь беда, предупредил меня Дорон: мать решительно отказывалась обсуждать с ним довоенные события, не желала ничего рассказывать о жизни в Вене до декабря 1938 года, когда она уехала. Он почти ничего не знал об этом периоде. «Загадка», – так он выразился. Но, насколько я понимал, Герта оставалась единственным живым человеком, кто знал Малку и Леона в Вене, кто мог бы что-то о них помнить. И, хотя она не желает говорить, быть может, удастся пробудить ее воспоминания. Возможно, Герта расскажет что-то о свадьбе Леона и Риты весной 1937 года или вспомнит, как годом позже появилась на свет моя мама или как сама она уехала из Вены. Она могла бы пролить свет на многие обстоятельства жизни Леона в Вене.
