Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества - [115]

.

Франку зачитали слова из его дневника: «Мы много лет боролись против евреев». Отречься от своих слов он не имел возможности. Да, он делал «ужаснейшие высказывания», дневник свидетельствовал против него, от этого не уйдешь.

– В этом смысле долг обязывает меня ответить на ваш вопрос «да».

В судебном зале воцарилась тишина.

Потом Франк добавил:

– Даже через тысячу лет этот грех не будет смыт с Германии{539}.

Для некоторых подсудимых это оказалось уж слишком. Геринг возмущенно качал головой, что-то шептал соседу, пустил по своему ряду записку. Другой подсудимый выразил недовольство тем, что Франк превращает свою личную вину в преступление всего немецкого народа. Нужно отличать индивидуальную ответственность от ответственности группы. Кое-кто из присутствовавших, услышав эту мысль, мог оценить иронию ситуации.

– Ты слышал, как он сказал, что Германия на тысячу лет опозорена? – шепнул Герингу Фриц Заукель{540}.

– Да, я слышал.

Явственно ощущалось нарастающее в этой группе презрение к Франку. Нелегко ему нынче придется.

– Небось Шпеер скажет то же самое, – буркнул Геринг. Эти двое, Франк и Шпеер, считались слабаками. Трусами.

Во время обеденного перерыва Зайдль посоветовал Франку переформулировать свое признание вины, конкретизировать его и сузить. Франк отказался:

– Я рад, что сумел всё высказать, и пусть так это и останется{541}.

Позднее в разговоре с доктором Гилбертом он выразил надежду, что сделал достаточно и, возможно, избежит смертного приговора:

– Я вполне понимал, что происходит. Думаю, на судей производит благоприятное впечатление, когда кто-то из нас говорит от всего сердца и не уклоняется от ответственности. Вы согласны? Я был счастлив, когда увидел, какое впечатление произвела моя искренность.

Другие подсудимые наливались презрением{542}. Шпеер сомневался в добросовестности Франка.

– Хотел бы я знать, как бы он высказывался, если бы его дневник не попал им в руки, – сказал он.

Ганс Фриче более всего был возмущен тем, что Франк перекладывает свою вину на весь немецкий народ:

– Он виновнее любого из нас, – шепнул он Шпееру. – Он-то действительно все это знал.

Розенберг, просидевший пять месяцев рядом с Франком, также вышел из себя:

– Германия опозорена на тысячу лет?

Да уж, Франк чересчур далеко зашел.

Риббентроп заявил доктору Гилберту, что ни один немец не имеет права так высказываться о своей стране.

– Насколько это искренне? – задавался вопросом Йодль.

Адмирал Дениц разделял позицию Фриче. Франку следовало говорить от собственного имени, индивидуально. У него нет ни малейшего права говорить за всех немцев.

После обеда адвокат Зайдль задал еще несколько вопросов, затем очередь перешла к американскому прокурору Томасу Додду, и тот затронул тему похищенных предметов искусства. Франк счел саму мысль, будто он участвовал в каких-то темных делах, оскорбительной.

– Я не собираю картины, и во время войны у меня не было времени на то, чтобы разыскивать и присваивать предметы искусства. Все ценности были описаны и до самого конца оставались в Польше{543}.

Это неправда, осадил его Додд и напомнил о гравюрах Дюрера, вывезенных из Лемберга.

– Это случилось до того, как я заступил в должность, – парировал Франк.

А как насчет картин, которые он прихватил с собой в Германию, как насчет Леонардо?

– Я берег их, но не для себя.

Эти картины слишком известны, их невозможно присвоить.

– Никто не сумел бы украсть «Мону Лизу».

Это уже был прямой намек на портрет Чечилии Галлерани. На одном конце скамьи Геринг выслушивал все это, не моргнув глазом. На другом конце кое-кто из подсудимых посмеивался.

129

Выбранный Франком курс вызвал некоторую сенсацию во Дворце правосудия{544}. Это подтвердил мне Ив Бегбедер, присутствовавший в тот день в суде. Ко времени нашей встречи ему исполнился девяносто один год; он давно вышел на пенсию и жил в Швейцарии, в Невшателе. Бегбедер сделал достойную карьеру в ООН и написал несколько работ по международному уголовному праву. Он все еще помнил, какое впечатление произвело на него, в ту пору двадцатидвухлетнего, выступление Франка. Бегбедер только что закончил юридический факультет и работал секретарем у своего дяди, французского судьи Доннедье.

Доннедье никогда не обсуждал с племянником процесс, даже в обеденный перерыв.

– Дядя был очень сдержанным человеком. Я мог задавать любые вопросы, но своим мнением он со мной не делился. Тетя такая же: всегда предпочитала помалкивать.

Бегбедер, насколько он помнил, никогда не общался лично с Лаутерпахтом и Лемкиным, но даже тогда он знал эти имена и знал, какую каждый из этих юристов выдвигает аргументацию. Однако он не слишком интересовался той битвой идей, что разворачивалась между двумя львовянами-лембержцами, между защитой индивидуума и защитой групп. «Я был слишком молод и невежественен». Теперь, спустя много лет, он осознавал важность и насущность этих идей, источника современного международного права. Доннедье и Фалько порой не слишком уважительно отзывались о Лемкине: у него «пунктик» насчет геноцида, говорили они.

Бегбедер приехал в Нюрнберг за месяц до выступления Франка. Ходили слухи, что этот подсудимый занял позицию, отличающуюся от прочих, и Бегбедер счел необходимым побывать в этот день в суде. Как ему запомнилось, Франк оказался единственным, кто хотя бы отчасти признал свою ответственность. Это действительно произвело впечатление, Бегбедер даже написал во французское периодическое издание для протестантов –