Восточней Востока - [38]

Слов нет, все букеты были красивы.

И все-таки сторонним своим умом я никак не мог понять, чему именно здесь нужно учиться три года, кстати, за немалые деньги. Я не хочу сказать, что учиться нечему, я только честно признаюсь в том, что почувствовал тогда. Мне показалось, что при наличии элементарного вкуса можно составлять букеты ничуть не хуже тех, которые показали мне в школе. Я спрашивал: может быть, существует какой-то особый «язык цветов», позволяющий выражать конкретные человеческие чувства. Нет, отвечала учительница, такого языка не существует. «Икэбана» — импровизация. Но существует ряд правил. Будут ли букеты, составленные без соблюдения этих правил, обязательно некрасивыми? Как для кого, ответили мне. Для того, кто не знает правил, они могут показаться прекрасными. Но для того, кто правила знает…

Тут мне подумалось: может быть, весь смысл «икэбана» в знании правил и следовании им, в наслаждении знанием?

Нет красоты абсолютной, всечеловеческой, беззаконной, красота существует лишь постольку, поскольку существуют правила, — таков, может быть, смысл искусства «икэбана».

То же самое, по-видимому, можно сказать и о чайной церемонии, которая, если не знать правил и не наслаждаться их неукоснительным соблюдением, остается лишь весьма утомительной процедурой, состоящей из долгого и мучительного (в том числе и для привычных японцев) сидения на собственных пятках, строго регламентированных движений хозяина или хозяйки, готовящих чай, ритуальных поклонов и освященного традицией диалога: в какой лавке покупали вы столь прекрасный чай, каково происхождение этой восхитительной старинной чашки, как «зовут» вот эту бамбуковую ложечку, которой хозяйка зачерпывала чайный порошок (все предметы, участвующие в церемонии, имеют собственные имена!). Где-то между делом выпивается, обязательно в три глотка, полчашки зеленого, взбитого бамбуковой кисточкой варева, которое по виду своему напоминает покров из хлореллы на поверхности зацветших прудов, о вкусе же его сказать вообще ничего невозможно, во-первых, с непривычки нет критериев, а во-вторых, потому, что от постоянного внутреннего напряжения вам не до вкусовых ощущений. В искусстве чайной церемонии тоже есть несколько школ, и различия между ними очень существенны. Например, адепты одной из школ утверждают, что кусочек печенья, употребляемый при чайной церемонии, надлежит съесть прежде, чем пить чай, другие же исповедуют диаметрально противоположную точку зрения.

Но, видимо, одно дело — восприятие любознательного иноземца, для которого главный вопрос — «как это делается?», и совершенно другое — чувства, испытываемые человеком, прекрасно знающим все правила и их разветвленные вариации. Мне довелось присутствовать на чайных церемониях несколько раз: и на домашних, любительских, где роль хозяек выполняли, при умиленном внимании старших, смущенные дочери-студентки, и на многосложной, профессиональной, на которую заранее продавались довольно дорогие билеты. Гости — в большинстве своем женщины — приехали на эту церемонию не только из Токио: многие — издалека. В ярких, праздничных кимоно сидели они длинными рядами в застеленных циновками коридорах специального здания, терпеливо ожидая, пока отчаевничает предыдущая группа и настанет их очередь отхлебывать чай и бить поклоны. На лицах было выражение глубокой сосредоточенности. По пустякам такого выражения не бывает. И удовлетворенности: все идет как надо, по правилам, выработанным много веков назад…

Когда урок в школе «икэбана» окончен, отличившиеся ученики могут взять свои произведения домой, с тем чтобы поставить их в токонома.

Токонома — чуть приподнятая над полом ниша в японском доме, где обитает красота. Такие ниши обязательно существуют и в частных жилищах, и в гостиницах японского стиля. Там помещаются ваза с цветами, статуэтка. Там же обычно висит картина — какой-нибудь пейзаж на узком сверху вниз развернутом свитке. Или — каллиграфически выполненное изречение. Или — строка из старинного стихотворения. И если бумага пожелтеет от времени, если проступят на ней разводы от сырости, если выцветет часть рисунка, — хозяин и не подумает заменить ее новой. Пишет все тот же Танидзаки:

«Вешая картину-панно, мы прежде всего обращаем внимание на то, гармонирует ли она с общим тоном ниши и стен… Чем же именно гармонирует с комнатой такое панно, само по себе не обладающее особенными достоинствами? Элементом гармонии является всегда «цвет давности», которым отмечены фон картины, цвет туши и измятость окантовки. «Цвет давности» поддерживает соответствующий баланс с темнотою ниши или комнаты. Когда мы посещаем знаменитые храмы Киото или Нара, нам показывают сокровища этих храмов — панно, висящие в глубоких нишах их больших аудиторий. Очень часто в этих нишах даже днем царит полумрак, мешающий разглядеть рисунок панно, и, лишь слушая объяснения гида, по полустертым следам туши представляешь себе, как прекрасна была картина панно. И то, что время наложило свою руку на эту старинную картину, совсем не мешает целостности ее гармонии с полутемной нишей, даже наоборот: как раз сама неясность картины и дает это прекрасное сочетание… Картины новые, будут ли они написаны тушью или же исполнены в бледных тонах акварелью — безразлично, при неудачном выборе могут только испортить теневой эффект ниши…»