Восточней Востока - [36]
Подобно тому как весной любуются вишнями, осенью специально ездят любоваться многоцветием кленовой листвы. Ездят семьями, дружескими компаниями, туристскими группами. От перронов токийских вокзалов отходят специальные поезда «момидзигари». В местности Никко, недалеко от столицы, горы пылают медным и малиновым пламенем. Молодожены, проводящие медовый месяц (это только так говорится — месяц, вообще-то он длится два-три дня), бродят по берегам озер. Туристы фотографируются у теплых водопадов — дымных, шумных, инфернально припахивающих сероводородом. Падающие листья за несколько минут покрывают сплошным ковриком крышу остановившейся автомашины.
Ива — одно из любимых деревьев в Японии
Вдоволь наглядевшись на клены, «охотники» направляются созерцать творения рук человеческих: старинные храмы. В одном из них предметом паломничества служит статуя буддийского святого, вырезанная некогда из живого дерева — корни его и поныне глубоко в земле. В другом — зал «поющего дракона»: если, остановившись в строго определенной точке, хлопнуть в ладоши, раздается причудливое многократное эхо; если вы хотите, можете поверить, что это «поет» дракон, изображенный на потолке. Знамениты «Ворота Целого дня» — говорят, для того чтобы рассмотреть в деталях всю резьбу, которой украсили их мастера, нужно провести здесь целый день, не менее.
А когда сгущаются сумерки и резные фигуры становятся неразличимы, зажигаются вдоль аллей желтые крупные фонари, тоже старинной формы — это, пожалуй, самое красивое. Японию называют, как известно, страной Восходящего солнца, но мне почему-то показалось, что лучшее время суток в этой стране — все-таки сумерки. С желтыми фонарями.
Я обрадовался, узнав, что мое ощущение, по-видимому, не случайно. Профессор Ёсидзо Нодзаки, театровед, русист, окончивший в свое время театральный институт в Ленинграде, подарил мне русский перевод известного эссе Дзюнъитиро Танидзаки «Похвала тени». Написанная в те годы, когда начавшееся широкое внедрение электричества и другой бытовой техники заставило по-новому посмотреть на многие предметы повседневной жизни, «Похвала» может считаться энциклопедией традиционного японского вкуса. Поскольку в нашей стране она никогда не публиковалась, я позволю себе привести несколько пространных цитат из этого произведения.
«Во всякого рода художественных изделиях, — пишет Танидзаки, — мы отдаем свои симпатии тем цветам, которые представляют как бы напластование тени, в то время как европейцы любят цвета, напоминающие нагромождение солнечных лучей. Серебряную и медную утварь мы любим потемневшей, они же считают такую утварь нечистой и негигиеничной и начищают ее до блеска. Чтобы не оставлять затененных мест в комнате, они окрашивают потолок и стены в белые тона. При устройстве сада мы погружаем его в густую тень деревьев, они же оставляют в нем простор для ровного газона…»
Несколько ранее автор произносит восторженный панегирик японской столовой посуде из лакированного дерева:
«…прелесть лакированной посуды немыслима без одного привходящего условия: «темноты». В наши дни появилась лакированная посуда белого цвета, но в старое время обычным цветом ее был черный, коричневый или же красный — цвет ряда наслоений темноты, естественно родившийся из окружающего мрака. Когда смотришь при дневном свете на лакированные блестящие шкатулки с яркой золотой росписью либо на такие же настольные пюпитры для книг и этажерки, — они кажутся безвкусными, лишенными спокойной солидности, иногда даже мещански пошлыми. Но попробуйте заменить окружающий их дневной свет темнотою, попробуйте направить на них не лучи солнца или электрических ламп, а слабый свет японского светильника «тоомео» либо свечи, и вся эта кажущаяся безвкусица спрячется куда-то глубоко на дно — вещь будет выглядеть строго и солидно. Несомненно, что старинные мастера, покрывая вещи лаком и нанося на них золотой узор, всегда имели в виду эту темноту комнат и предвидели тот эффект, который должны дать лакированные вещи при слабом свете…»
И далее, уже не просто об эстетическом любовании лакированной посудой, а о том, как приятна она в повседневном пользовании:
«Я ничего не люблю так, как эту живую теплоту и тяжесть супа, ощущаемые ладонью сквозь стенки лакированной суповой чашки, когда берешь ее в руки. Ощущение это подобно тому, когда держишь в руках нежное тельце новорожденного младенца… Когда я сижу перед лакированной чашкой с супом, слушаю неуловимый, напоминающий отдаленный треск насекомых, звук, льющийся из нее непрерывной струйкой в ухо, и предвкушаю удовольствие, какое получу сейчас от того, что буду есть, — я чувствую, как чья-то невидимая рука увлекает меня в мир тончайших настроений…»
Так говорит Танидзаки. Многое в его словах, очевидно, субъективно, кое-что неубедительно — особенно в тех случаях, когда от тонко наблюденной реальности перекидываются мостики чуть ли не в мистические области. Но бесспорна поразительная утонченность эстетического восприятия в самом что ни на есть повседневном быту. И не производит эта утонченность, как бывает иногда, впечатления некоей болезненности. Чувствуется, что принадлежит она не только одному человеку, как бы талантлив и эстетически развит ни был он. Угадывается за нею многовековая традиция, опыт народа.
