Восставшие из пепла - [13]
Анна сняла легкие шелковые одежды, провела руками по обнаженному телу. Фигура ее была словно изваяна древним фригийским мастером[40], никто бы и не сказал, что она рожала. Анна распустила волосы и долго любовалась собой в зеркало. Одежды и украшения были разбросаны на постели, и некому было их убрать. Обычно ее раздевали служанки, но сейчас она их не звала; они помешали бы ей думать об Иванко, прикосновение сильных рук которого она вновь ощутила на своем теле.
Анна знала, что он опять приснится ей сегодня, и думала об этом уже без малейшего смущения. По всему ее телу разливалось острое желание близости с ним, и она, томясь ожиданием, верила, что когда-нибудь эти сны станут явью…
Алексей Ангел давно утратил сон. Едва он смыкал глаза, воспаленный, изнуренный беспрестанными терзаниями мозг начинали мучить болезненные кошмары — ослепленный брат его, бывший император, казалось, входит в спальню, ощупывает стены, мебель, приближается к кровати, хочет схватить его за горло и удушить в темноте. С криком ужаса вскакивал он в кровати и, весь в холодном, поту, учащенно дыша, вслушивался в эхо своего неистового крика, замирающее где-то под высоким потолком. Поначалу телохранители, заслышав голос императора, бросались в спальный покой, но потом привыкли к его ночным кошмарам и не обращали на них внимания.
Исаак Ангел вместе с сыном, который прислуживал слепому отцу, был заточен в один из монастырей. О чем он думал, о чем они говорили меж собой?
Император понимал: племянник никогда не смирится с тем, что отец его свержен с престола и ослеплен. Придет время — и он жестоко отомстит за все. И это будет ему, Алексею, божьей карой. Василевса подмывало тайно отправить и брата и племянника на тот свет, но он не решался. Он принял бы на душу еще больший грех, а всевышний и без того отвернулся от него…
Страх, постоянный страх за содеянное, за свой престол, за свою жизнь пропитал Алексея насквозь. Собственно, как и всех в их роду. В таком же вечном страхе жил и прежний император, Исаак Ангел. Тот даже приказал замуровать дверцу, ведущую из дворца к влахернскому ипподрому и монастырю святого Маманта[41]. Император Феодосий[42] ее прорубил, а Исаак замуровал, ибо придворный гадатель предсказал, что через эту дверь придет за ним смерть. Мастера заложили ее камнями и замазали известью, а на стене была поставлена двойная стража. Но тогда и времена были другие, неспокойные. Фридрих Барбаросса[43] отправился в Иерусалим освобождать гроб Иисуса Христа и шел через земли ромеев. И хотя было подписано соглашение о мирном переходе алеманнов[44] через империю, Исаак Ангел опасался закованного в железо войска Барбароссы. Алеманны грабили на своем пути города и поселения, забирали хлеб и скот, насиловали женщин и в любое время могли повернуть на Константинополь. Исаак послал вслед за рыцарями Барбароссы Камицу с войском, чтобы тот в случае чего преградил им путь к городу василевса, однако от постоянного страха он не мог спать, и придворные насмешливо перешептывались, что император не в себе и, мол, самолично точит стрелы и грозится поразить ими сердца рыцарей.
Алексей Ангел и сам не раз слышал эти детские угрозы из уст брата, однако не смел сказать ему, что тот стал посмешищем в глазах придворных. Но как бы там ни было, а алеманны Барбароссы действительно являлись грозной силой. Сейчас же Алексею Ангелу, кроме разрозненных и малочисленных отрядов болгар, совершавших время от времени набеги на его земли, опасаться было некого. А он жил тоже в вечном страхе. Сомнения и подозрения мучали его. Ему казалось, что в любую минуту он может погибнуть. Порой чудилось — за ним крадется убийца с ножом, и он уже слышит его горячее дыхание. Пронизанный холодной дрожью, василевс пугливо озирался вокруг… Лишь беседы с дочерьми на некоторое время освобождали его от страха, он становился веселым, разговорчивым, добрым. Старшая, Ирина, обычно приходила выпросить щедростей для очередного своего любовника. Она откровенно рассказывала о своих приключениях, а василевс слушал, смеялся, ее болтовня отвлекала его от мрачных дум… В присутствии Анны он смягчался, настраивался на философский лад, забывал о врагах, о подагре, в такие минуты он словно возвращался в свою молодость, видел себя несущимся на долгогривом коне по равнине вдоль Хеброса
