Воспоминания уцелевшего из арьергарда Великой армии - [31]
«Дорога, по которой мы шли, — пишет он, — сплошь покрыта пленниками, на которых мы не обращали внимания, и которые невыносимо страдали. Они брели машинально, они босы, ноги их обморожены. Некоторые из них потеряли дар речи, другие впали в глубокую апатию и, согнувшись, не обращая на нас никакого внимания, готовили себе еду, отрезая куски от валявшихся трупов. Те, кто ослабел так, что не мог найти себе еду, останавливались у первого попавшегося им на пути бивуака. Потом, прижавшись друг к другу — едва чувствуя слабое тепло, несколько продлевавшее их существование — умирали с последними искрами догорающих угольков. Дома и амбары, поджигаемые этими несчастными, окружены трупами тех, кто подошел слишком близко к огню, и не смог вовремя убежать — таким образом, они сами убивали себя. А еще вы могли увидеть таких, которые с безумным смехом бросались в бушующее пламя, которое тотчас поглощало их и прекращало их страдания»[75].
Среди этих бедствий, гибель моего полка для меня была высшим несчастьем. Самым большим горем, и, смею сказать, единственным, ибо голод, холод и усталость я всегда считал второстепенными проблемами. Когда здоровье устойчиво к воздействию физических недугов, мужество вскоре приучает нас презирать их, особенно когда оно подпитывается верой в Бога, надеждой на вечную жизнь. Но я признаю, что мужество покинуло меня, когда каждый день на моих глазах умирали мои друзья и товарищи по оружию, которых вполне справедливо можно было назвать семьей полковника, но при этом все выглядело так, словно я предназначался только для того, чтобы по чьей-то указке руководить их истреблением. Ничто так не сближает мужчин, как общее несчастье, и неизменно, испытывая самые теплые чувства к своим людям, я в свою очередь, ощущал их ответное, такое же теплое отношение ко мне. Если у кого-нибудь из офицеров или солдат появлялся даже очень небольшой кусочек хлеба, они всегда делились со мной. И этот принцип взаимности не было свойственен только моему полку. Он существовал во всей армии — армии, власть которой напоминала отцовскую и субординация которой, основывалась на доверии и преданности ее командирам. Тут надо отметить, что в то время, которое я описываю, старших офицеров не только игнорировали, но и жестоко оскорбляли, и это явление было характерно только для иностранных контингентов. Ибо в наших собственных полках я не знаю ни одного командира, которого не уважали, если он был достоин уважения. Единственный способ, с помощью которого можно было бы уменьшить число наших многочисленных бедствий — это объединенные колонны, чтобы все помогали друг к другу. Именно таким образом мы провели наш марш к Вильно. Днем — считая каждый шаг, приближавший нас к цели, ночью — сгрудившись в каких-нибудь лачугах, что случалось иногда найти недалеко от штаб-квартиры.
Впереди шел барабанщик 24-го полка — единственный уцелевший из всех музыкантов 3-го корпуса. 8-го декабря, спустя пять дней после отъезда Наполеона, мы прибыли к стенам Вильно[76]. С разрешения генерала Ледрю я вошел в город первым для того, чтобы выяснить, какие меры были предприняты для нашего приема, и на какие ресурсы мы могли рассчитывать. У въезда царили хаос и суматоха — их можно было бы сравнить только, с переправой через Березину. Наведением порядка никто не занимался, и в то время когда мы задыхались у главных ворот, были и другие открытые входы, но мы не знали об этом, а нам никто о них не сказал. Наконец-то мне удалось пробиться внутрь, но, добравшись до центра города, я обнаружил, что выяснить, где должен разместиться 3-й корпус, совершенно невозможно.
Полный хаос и неразбериха и в резиденции губернатора и в муниципалитете, наступал вечер, а я все еще ничего не выяснил про квартиры моего полка. Преодолевая усталость, я пошел в дом, князя Невшательского, по которому непрерывно сновали слуги, и после легкого ужина в виде горшочка варенья без хлеба, я заснул на скамейке, отложив дальнейшие поиски до утра.
Глава VIII. От Вильно до Ковно
Наша армия в Вильно. — Нерешительность короля Неаполя. — Русские атакуют. — Поспешный уход. — Маршал Ней сражается в арьергарде. — Марш на Ковно.
На рассвете я возобновил свои усилия, чтобы узнать новости о своем полке. То, как выглядел город, не имел ничего общего с виденным ранее. На стране, через которую мы прошли, лежал отпечаток полной разрухи, которой мы одновременно были и виновниками и жертвой.
Ее города были сожжены, жители их большей частью находились в бегах, бежали, а те немногие, что остались, страдали так же, как и мы, и, казалось, были ошеломлены божественным проклятием, уничтожившим все. Но в Вильно дома все еще стояли, люди занимались обычными ежедневными делами, все свидетельствовало о том, процветает этот богатый и густонаселенный город. Но, тем не менее, по центру Вильно бродили наши оборванные и голодные солдаты. Одни — платившие золотом за крохотный кусочек хлеба, другие — взывавшие к милосердию тех, кто пять месяцев назад восхищался ими.
В то время как поляки ходили подавленные — все их надежды рухнули, сторонники России не могли скрыть своей радости. Евреи просто заставляли нас платить за все, а лавки, рестораны и кофейни, будучи не в силах удовлетворить все потребности такого большого числа покупателей, закрылись в первый же день, и жители, опасаясь, что наша ненасытность спровоцирует голод, попрятали все свои запасы провизии.
