Воспоминания старого капитана Императорской гвардии, 1776–1850 - [83]

Наконец я услышал, как офицеры проходят мимо моего убежища. Меня охватила сильная дрожь. Я думал, что пропал, но Провидение спасло меня. Они захватили мои депеши и отправились к своему полку на окраине деревни, чтобы затем последовать к месту, указанному в моих депешах. (Позже я узнал, что это Император пожертвовал мною для того, чтобы мои депеши были перехвачены, и враг был введён в заблуждение). Достойный староста подошёл ко мне. «Выходите, — сказал он, — русские забрали ваши депеши, чтобы остановить продвижение вашей армии. Дорога свободна».

Выйдя из печи, я крепко обнял этого благородного человека и сказал ему: «Я расскажу моему Императору о вашем поступке». Потом он поднёс мне стакан водки и дал кусок хлеба, который я положил в карман.

Моя лошадь стояла у ворот и, пустив её галопом, я целый лье мчался, как ветер. Наконец я умерил бег моей лошади, поскольку она начала уставать. Я не думал более о моём оставшемся в деревне проводнике. Какую радость я испытал, когда увидел нашу разведку! Я глубоко вздохнул и закричал: «Спасён, спасён!», а затем жадно набросился на свой кусок хлеба. Армия двигалась молча, лошади скользили, поскольку дороги были сильно утоптаны идущими солдатами. Становилось всё холоднее и холоднее. Наконец я добрался до Императора и его штаба, я подошёл к нему со шляпой в руке. «Ах, это вы! А ваше поручение?» — «Оно выполнено, Сир». — «Что? Они не схватили вас? А ваши депеши, где они?» — «В руках казаков». — «Что? Подойдите ближе. Что вы сказали?» — «Я сказал вам правду. Я встретил старосту и отдал ему мои депеши, а минуту спустя явились казаки, и он спрятал меня в своей печи». — «В своей печи?» — «Да, Сир, и мне несладко пришлось, они прошли в шаге от меня, когда шли в комнату старосты, затем они забрали мои депеши и ускакали». — «Удивительно, „старый ворчун“, ты ускользнул, будучи захваченным». — «Меня спас храбрый староста». — «Я должен встретиться с этим русским».

Он рассказал о моём приключении своим генералам и добавил: «Дайте ему недельный отдых и двойную оплату». Я вернулся генералу Монтиону и нашёл своих лошадей и сахар в полной сохранности. Я очень хотел есть. Тем вечером мы подошли к месту в лье от того, где казаки забрали мои депеши. Он послал за старостой, а потом побеседовал с ним. Они прогуливались в одном лье от деревни, и когда он поравнялся со мной, я крепко пожал ему руку. «Я люблю французов, — сказал он, — прощайте, храбрый офицер». По сей день, я благословляю этого человека, который спас мне жизнь.

Мороз становился все сильнее и сильнее, от холода и голода на бивуаках умирали лошади. Каждый день сколько-нибудь из них оставались на месте там, где они проводили ночь, дороги стали скользкими, как зеркало, лошади падали и уже не поднимались. Наши солдаты ослабли, им не хватало сил нести свое оружие. Было 28 градусов мороза.[79] Но в гвардии только смерть разлучала солдата с его ранцем и его ружьем. Чтобы выжить, нам пришлось есть мясо павших лошадей. Солдаты вскрывали лошади брюхо и вынимали внутренности, которые потом жарили на углях — если была возможность развести костер — а если нет — ели их сырыми. Они ели лошадей даже до того, как они умирали. Пока были лошади, я тоже питался кониной. До Вильно вместе с Императором шли короткими маршами, а его штаб шел по обочинам. Солдаты полностью деморализованной армии шли, словно пленники, без оружия и без ранцев. Уже не было ни дисциплины, ни каких-либо человеческих чувств друг к другу. Каждый заботился только о себе, милосердие испарилось, никто из них не протянул бы руки даже родному отцу. И это понятно, ибо тот, кто наклонялся, чтобы подать руку помощи своему ближнему, сам уже не подняться не мог. Надо было все время идти прямо и делать при этом гримасы, чтобы не отморозить нос или уши. Сострадание, да и все человеческое покинули людей — они даже не жаловались на жизнь. Люди мертвыми падали прямо на дороге. Если случайно находили бивак, где отогревались какие-нибудь несчастные, то вновь прибывшие без жалости отбрасывали их в сторону и завладевали их костром. А те лежали на снегу и умирали от холода. Нужно самому видеть эти ужасы, чтобы в них поверить. Я могу твердо сказать, что при отступлении из Москвы, мы более сорока лье шли без ранцев и ружей. В Вильно наши лишения достигли своего апогея. Холод был настолько силен, что люди не могли более его терпеть, даже вороны замерзали.

Во время этих ужасных морозов я был послан к генералу, который отвечал за взятые в Москве трофеи, с приказом выбросить их в озеро по правой стороне от нашей дороги. Однако эти сокровища достались отставшим.[80] Несчастные набросились на них и взломали бочки. Три четверти из них замёрзли до смерти возле своей добычи. Их ноши были настолько тяжелы, что они падали. С величайшими трудностями я вновь присоединился к своему отряду, и я в долгу перед своей неподкованной лошадью, которая по этой причине не поскальзывалась. Я уверен, что ослабевший до такой степени человек совершенно не способен нести 500 франков. Но в моем portmanteau лежало 700 франков. Моя лошадь так ослабела, что начала засыпать на ходу. Заметив это, я взял сумку, пошел на бивуак к моим «старым ворчунам» и предложил им освободить меня от моих семисот франков. «Дайте мне двадцать франков золотом, а я дам вам двадцать пять франков». Они с удовольствием согласились, и моя ноша стала легче, поскольку именно здесь я и оставил эти деньги. Теперь всё моё богатство состояло из восьмидесяти трёх наполеондоров, что и спасло мне жизнь.