Воспоминания русского дипломата - [293]

Думаю, что никогда я не забуду этой случайной встречи с простым смиренным и мудрым Василием Павловичем. Сколько грехов темноты бедного невежественного люда простится ради таких праведников! Пусть их немного, но жив тот народ, в котором есть такие подлинные крепкие духом самородки.

Разговор не умолкал в вагоне. Кроме наболевшего вопроса о большевиках, большею частью затрагивались религиозные темы. Видно было, какую глубокую встряску переживает народ, сколько зародилось новых мучительных запросов, сомнений, которые требовали разрешения. Крайние левые, очевидно, также учитывали пробуждение религиозных исканий, и старались по-своему использовать это настроение. В одном углу слышался приподнятый фальшивый голос какого то полуинтеллигентного пропагандиста: «я анархист. Хотя я не верующий, но я уважаю Христа, а что Он сказал? – если на дереве сухая ветвь, не приносящая плода, отсеките ее и бросьте в огонь. – Слышите, что говорит Христос? – А разве мы не так поступаем с буржуазией? – Ведь она и есть сухая и бесплодная ветвь, и только из других берет соки. Значит ее надо беспощадно уничтожать, бросать в огонь». Аргумент представлялся неотразимым, или по своей убедительности, или по опасности возражать. Слышен был подобострастный одобрительный смешок аудитории.

Уже ночь. На своей койке, на третьем этаже, я слышу молодой мужской голос, который говорит с убежденьем: «А все-таки, хоть я в церковь хожу, а скажу, что попы много врут. Вот например, насчет святых. Ведь в Киев искрошили их большевики, а они за себя не заступились. Значит, какие же это святые? – Николая Угодника, – это я понимаю, а других, это придумали попы на свою пользу». – «Дурак, – отзывается откуда то ворчливый голос старухи. – А Христа-то ведь распяли, что же по-твоему выходит. Значит Он не Бог»? – «Это ваше слово, бабушка, у места», спешит согласиться мужской голос, видимо, обрадованный сам, что ему так просто разрешили недоумение. – «Спи, уж чего там ночью брехать», – и в вагон на короткое время водворяется молчание, но когда ни проснешься, слышишь, то страстный шепот, то увлекающиеся громкие голоса. Не может заснуть Русь и найти себе покой…

Те же настроения я нашел в селе Сергиевском, в Центральной России, где я прожил два месяца, в постоянном общении с крестьянами. Я жил у одного бывшего помещика, которого буду звать Михаил Михайлович[281]. Согласно общему положению, он был лишен всего, чем раньше владел, но оставался жить, благодаря исключительно хорошим отношениям его с крестьянами. Он много лет безвыездно жил с семьею в деревне, и отношения с крестьянами сложились главным образом вокруг церкви, ктитором коей он состоял, заслужив такое доверие и любовь крестьян, что они пережили все встряски революции. Было трогательно видеть, как ежедневно крестьяне несли на двор бывшего помещика муку, яйца, полотно, керосин и ни за что не хотели принимать вознаграждения, говоря: «раньше вы нас кормили, когда бывал голод, теперь примите от нас». Пришел декрет об упразднении Закона Божия в школе. Тогда ученики старшего класса пришли к своему любимому Михаилу Михайловичу просить его, чтобы он давал им эти уроки у себя на дому, на что он с радостью согласился. Надо было видеть этих милых мальчиков, с датскими серьезными и восторженными глазами, когда они приходили на эти уроки.

Все это пронюхали советские власти в городе, и они всполошились. Им почуялась контрреволюция, и они потребовали, чтобы помещик в три дня покинул свою дедовскую усадьбу. Эти три дня он и его семья провели в храме, в молитве, и с ними крестьяне, переполнявшие церковь. И когда они уехали, то до последнего времени крестьяне продолжали тайно, с большой опасностью для себя, посылать все, что могли, своему Михаилу Михайловичу, пока им самим не пришлось от голода покинуть деревню и забить свои избы. Большинство направилось в Сибирь, но многие ли из них добрались туда – это другой вопрос. Так и стоит покинутая помещичья усадьба и избы с заколоченными окнами, – символ жизни, отлетевшей из этого мирного уголка. Я отнюдь не хочу обобщать. Такие примеры являются, конечно, не правилами, а исключениями, ибо, в противном случае, нам не пришлось бы переживать революции, но я счел не лишенным интереса рассказать то, чему я был свидетель. Если этот пример может что-нибудь доказать, то лишь следующее: там, где Церковь и совместная молитва послужили основой отношений между людьми, там эта нравственная спайка оказалась сильнее революции и классовой вражды.

Нельзя было без живого сострадания смотреть в это время на крестьян. Все они сознавали, что были сбиты с толку, чувствовали, как все крепче стягивается у них на шее петля, и не знали, как ее сбросить. Большинство принимало выпадавшую на их долю тяжесть, как наказание за свой грех.

V

Через некоторое время, я переехал в Москву и там возобновил участие в работах Церковного Собора, членом коего я состоял. Если в гуще народной мне довелось наблюдать искания «алчущих и жаждущих правды», как мой Василий Павлович в вагоне, или крепкую привязанность к своему родному храму, как в Сергиевском, то здесь в Москве, на Соборе, у меня могла только еще более укрепиться вера, что не иссякли ключи живой воды в России.