Воспоминания русского дипломата - [292]

Созерцательность возводить иногда на вершины религиозных достижений, но она же иногда увлекает человека и в обратные крайности. Положительная сторона ее – способность отрешиться от всего земного, почитая все блага его за суету сует, предаваясь исключительно жизни духа, исканию Бога и вечной Его Правды, не одним отвлеченным рассудком, а всеми живыми силами души, всем существом. Эта психология создает святых отшельников, странников, юродивых, не приемлющих мира, лежащего во зле. Их, конечно, нельзя упрекать в «эгоизме самоспасения», ибо в основе русской религиозной психологии лежит, прежде всего, сознание нравственной круговой ответственности: все мы виноваты друг за друга. Эта идея была выражена с особой силой Достоевским, Владимиром Соловьевым и многими другими русскими писателями. Она, несомненно, отвечает народному религиозному сознанию. Из нее же вытекает другое убеждение: подвиг самосовершенствования не есть дело только личного спасения: чем сильнее разгорается внутренний свет в душе праведного, тем ярче освещает он греховную тьму мира, и зажигает огонь в душах грешных и слабых людей. Уединение русского отшельника никогда не бывает долгим, ибо к нему, как растения к свету, тянутся со всех сторон люди, требующие поддержки и наставления. Так создавались монастыри в глухих трущобах и к ним прочищался путь через леса и болота. Эти люди, по словам Достоевского, «образ Христов хранят пока в уединении своем благолепно и неискаженно, в чистоте правды Божией, от древнейших отцов, апостолов и мучеников, и, когда надо будет, явят его поколебавшейся правде мира»… – Не приблизилась ли ныне эта минута?

Хранимое живым преданием, духовное наследие Православной Церкви, не есть какой то мертвый груз, сданный в архив, как в том укоряют ее порою враги. Если это духовное достояние вдохновляет на подвиг и беспрерывно обогащается плодами глубокого умозрения и святости, то значит в нем содержится источник живой воды.

Заканчивая эти предварительные замечания, я оговариваюсь, что не притязаю на исчерпывающую картину русской религиозной психологии, а хотел отметить лишь те черты ее, которые помогут хоть несколько осветить, как произошла встреча Святой Руси с Красной Россией.

IV

Я позволю себе поделиться некоторыми личными впечатлениями, вынесенными мною из путешествия по России, зимою 1918 года[280]. С тех пор прошло четыре года. Краски, конечно, сгустились, но суть едва ли могла измениться. Мне пришлось долго ехать с юга на север, в вагоне 4-го класса, спасаясь от преследований большевиков.

В вагонах не было никакого освещения. Они были битком набиты народом; каждый устраивался, как мог. Мы ехали со скоростью 10 километров в час, останавливаясь иногда по нескольку часов на какой-нибудь станции. Несмотря на грязь, темноту, спертый воздух и массу насекомых, путешествие это было одним из самых интересных и поучительных для меня, за все время смуты в России.

Разговор не умолкал; общее настроение было уже тогда резко антибольшевистского характера. Недавний угар от революции прошел бесследно. Гнет и произвол большевиков вызывали общее озлобление. Говорили о порядках, и шло много разговоров на религиозные темы. Видно было, что мысль и совесть крестьянина взбудоражены и неустанно работают над выяснением мучительных вопросов. Вагоны 4-го класса, в которых целыми неделями едут и сближаются между собою люди, сделались какими то передвижными народными клубами, где страстно обсуждается все на свете и подготовляется общее мнение.

Мы проезжали Царицын: большой промышленный город на Волге. В наш вагон сел молодой, бойкий малый – рабочий. Как и другие, он, видимо, пережил эпоху безраздельного увлечения большевизмом; он сознавал его отрицательные стороны, но ему не хотелось расстаться с мечтой, что народ может сам устроить свою жизнь по-новому и хорошему. Грехи большевизма он объяснял новизною дела и верил, что все может исправиться. Большинство было скептически настроено, сознавало, что из попыток самим устроиться ничего не вышло. Были люди, потерявшие веру в то, что вообще что-нибудь образуется, потому что и от прошлого у них накипело столько горечи, что они не могли желать его возвращения. Рядом со мною сидел уже пожилой мужик с большой, окладистой бородой, не богато одетый, но его соседи относились к нему с уважением и звали его «Василий Павлович». Молодой рабочий с увлечением говорил о свободе и равенстве, о том, что в конце концов воцарится справедливость. Василий Павлович слушал эти речи; когда рабочий замолк, он сказал: «И все-то ты твердишь с чужих слов, а сам ничему не образован. Говоришь о свободе, а читал ты что сказано в Писании: истина сделает вас свободными? – А какая у большевиков может быть свобода, когда все у них построено на лжи, а не на истине? Вот тоже и на счет равенства. Ну скажем, нас с тобой сравняют, – и у тебя все возьмут и у меня. Но ты дурак, а я умный человек. Какое между нами может быть равенство? Завтра же на мне штаны будут, а на тебе ничего. Вот тебе и равенство». Малый смешался и не нашел что ответить. Мы разговорились с Василием Павловичем. Не веря ни в какие утопии, он отлично понимал, отчего масса так кинулась им навстречу. Слишком много горечи накопилось от прошлого. Он рассказал при этом свою собственную жизнь. «Самое замечательное событие в моей жизни случилось, когда мне было 9 лет», так начал он, «я шел по дороге и вдруг вижу что-то лежит. Нагнулся и поднял. Это была книжка в бандероли крест на крест. Тогда-то я этого, конечно, не знал, но я одно понял: что тут знаками обозначено то, что можно прочесть, если научиться грамоте. Это меня всего перевернуло. Я взял бандероль, и спрятал ее, как самую дорогую для меня вещь, и дал себе зарок, что я выучусь читать, и тогда прежде всего прочту, что в этой бандероли сказано. Бог мне помог. Я упросил своего дядю, грамотного, учить меня читать. Старался я что было сил. Выучился читать и первым делом достал бандероль. Что было в ней напечатано, я, конечно, не мог понять, как следует, но уже одно то, что я мог прочесть, доставило мне такую радость, какой раньше никогда не чувствовал. Мне было ясно, что для того, чтобы понять, что пишут, надо еще учиться. И во мне загоралась жажда найти свет. Каких трудов мне стоило уговорить своих родителей отдать меня в школу – этого не пересказать. Все-таки удалось их уговорить. Я только и жил тем, чтобы поскорее и получше всему обучиться. В начале был хороший учитель. Он видел, как я стараюсь и какие успехи я делаю, и хотел после школы вести меня дальше, в уездное училище. На грех его сменили. Его место заступила учительница. Эта относилась ко мне совсем иначе. Когда я по вечерам в школе хотел читать, она не давала, говорила: зачем попусту керосин тратить? – Отец говорил, что грамоте не надо учиться, что от нее только пьянство идет. Словом, когда я школу кончил, мне не позволили поступить в уездное училище, а послали скотину сторожить, потом в поле работать. Годы шли, для учения срок был пропущен. Жизнь проходила в работе, потом я сам женился, стал хозяином. Но все деньги, какие мог, я тратил на книги, и читал все, что попадалось под руку. Я много прочел, но чем становился старше, тем больше приходил к одному – что всем книгам книга – Священное Писание, что в нем вся правда, и что чем больше его читать, тем больше познаешь истину. Детей нам Бог не дал, и мы усыновили сироту мальчика. О нем я думал так: если Господь не сподобил меня просветиться так, как горело к тому сердце, то, по крайней мере, из этого мальчика я человека сделаю, пусть он получит все образование. Был я крестьянином Тамбовской губернии, Темниковского уезда, а нас партия крестьян переселилась на Кавказ; думали там найти хорошую свободную землю. – Тоже много мытарств приняли мы на себя с этим. – Провел я мальчика на свои гроши в школу, потом отдал в училище. Кончил он училище, я хотел дальше его вести, а у самого денег уже не было. И вот я подал прошение попечителю Кавказского учебного округа, и в этом прошении рассказал все, чем горела моя душа всю жизнь, и как я хочу своему сыну нареченному дать тот свет, которого сам искал. И что же вы думаете, он мне ответил?..» Василий Павлович с волнением и горечью махнул рукой. – «На прошении написал резолюцию, что вы мол, добиваетесь прав и привилегий, а потому мол, отказать». Видимо, воспоминание о том, как он искал поддержку у человека, от которого верил, что найдет ее, потому что от кого же еще ее было ждать? – и как он горько разочаровался в этом, было самым тяжелым в жизни этого идеалиста. Он помолчал, и потом продолжал: «Что мог, – я дал ему, и все-таки он вышел в люди, теперь стал помощником начальника станции. Потерял я свою жену, Бог ее взял к себе. Не хотелось мне жениться вновь, брать другую на место покойницы, у себя оставаться было одиноко. Сын мой женился, хорошая у него жена, и пригласили они меня к себе пожить. Я теперь у них гостил, а сейчас уехал. Что же я буду заедать чужую жизнь? – Они молоды, я старик. Они не так образованы, как я, другого круга. Пожил я у них, звали они меня совсем остаться, но я уехал. А теперь еду назад, в свое село, в Тамбовскую губернию, откуда уже много лет назад выехал. Что-то там увижу, застану ли кого из тех, кого знал? – не знаю. – Так то, – закончил Василий Павлович, – каждому Господь определяет, что на его долю. И ропщем иногда, а того люди не понимают, что Господь испытывает каждого, и все мы грешны и друг за друга виноваты. Если бы поняли это люди, не там бы стали искать правды, где ее ищут и не находят, не стали бы в насилии и злобе на чужую неправду строить свою неправду». И кончив свою повесть, Василий Павлович перешел в другое отделение, к землякам, которые его звали спать, и обещали койку.