Воспоминания русского дипломата - [288]

Нам, оторванным от родины и выброшенным на чужбину, нужно так же, как китежским паломникам самим очиститься и напрячь свой духовный слух: тогда мы явственно услышим благовест Святой Руси. Большевики тщетно хотят заглушить его пением интернационала, а самый образ задернуть красной тряпкой, как они это проделывают, во время своих празднеств, с иконами на Кремлевских воротах.

Святая Русь схоронилась глубоко, в лачугах и церквах на родине, и здесь, за рубежом, среди рассеянных по белу свету русских скитальцев. Там, в низах народных, прошел угар соблазна и народ отошел от большевиков. Свои несчастия он рассматривает, как кару за содеянный грех, все шире распространяются в нем апокалипсические ожидания конца мира.

Все это отвечает исторически сложившемуся укладу и психологии Святой Руси.

Русская религиозность всегда носила мистический характер. Черту эту мы унаследовали от древней Церкви на Востоке, от которой Русь приняла крещение. Она подошла к особенностям нашего, национального характера. Отсюда возникновение многочисленных монастырей в России, которые были в свое время главными рассадниками просвещения и пролагали пути к заселению самых диких окраин. Отсюда характер церковных обрядов, церковного пения, и особенно церковной живописи.

В то время, как Западная Европа в XV столетии переживала эпоху Возрождения, в России, жившей своей особенной жизнью был тоже подъем религиозного искусства. Но его вдохновляли совершенно иные идеалы. На иконах того времени лежит печать мистического аскетизма. Вы видите в них сочетание необыкновенной силы и духовности выражения с яркими красками, из которых излучается свет. Духовное начало поглощает телесное, свет – материю. Русский иконописец видел все земное так, как видят землю, поднявшись на большую высоту – это скорее карта земли, чем реальное изображение явлений. За то вся сила творчества переносится в движение одухотворенной плоти. Лучшие изображения принадлежат наиболее мистическим сюжетам Нового Завета, – Преображению, Воскресению, Страшному Суду, и т. д., наконец, Софии – Премудрости Божьей. Последней посвящены некоторые замечательные древнерусские храмы, как то в Киеве и в Новгороде.

Не менее замечательна архитектура древних русских храмов. И здесь византийская традиция была совершенно переработана, и зодчество получило своеобразный русский характер, достигая такого смелого и причудливого полета, как, например, в церкви Василия Блаженного в Москве. Вспомним, какую красоту старых русских городов представляют золотые купола и маковки церквей, которые горят, как свечи на небе, малиновый звон колоколов. Когда в самое крикливое время нашей революции, бывало, не знаешь, куда уйти, и казалось, что почва бежит из-под ног, каким успокоением звучал порою вечерний благовест московских церквей, заглушавших всю эту человеческую суету, словно над нею, в небе совершалось торжественное славословие: «Всякое дыхание да хвалит Господа».

А Страстная и Пасха, в Москве, в былое время: Кремлевские соборы с их полумраком, освещаемом восковыми свечами, которые вспыхивают и мерцают, как звезды, перед темным золотом икон, строгое песнопение Великого поста…

В эти древние своды как будто впитались слова молитвы. Столетия одухотворили их. И когда в Успенском соборе раздается дивное пение: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою», то вы видите, как в синем фимиаме возносится молитва к Престолу Всевышнего. – И здесь наяву творится другая молитва Великой Субботы: «Да молчит всяка плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом и ничто же земное в себе да помышляет». – Со всех сторон вас окружают лики угодников Божьих, со взором, устремленным на небо. В них давно умолкла плоть, и все земное, но они продолжают стоять со страхом и трепетом, ибо их коснулся свет Христова Преображения.

Прав был Соловьев, говоривший, что православное богослужение творили ангелы, – православный человек верит и чувствует, что они в нем участвуют. Разве они не с нами, когда поется: «Ныне силы небесные с нами невидимо служат»? Разве они не шествуют впереди нас, в ночь на Пасху, когда запертые двери храмов внезапно раскрываются настежь, и в них вливается толпа с с радостным пением: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас сподоби чистым сердцем Тя славити»?

II

Но не в одном богослужении и обряде сказывается благочестие русских людей.

Остановимся на своеобразном явлении русской монашеской жизни, которую так живо воспроизвел Достоевский – на старчестве. Что такое старец?

Старец – это монах, прошедший все ступени аскетического искуса. С благословения настоятеля он принимает иногда на себя особое предварительное испытание – затвор. Он затворяется в своей кельи и пребывает в полном молитвенном уединении, прерывая его только для принятия Святых Таинств. В таком добровольном заключении он остается иногда целые годы. Это есть высшее осуществление монашеского обета – отказ от всего земного, совлечение с себя ветхого человека. Умерщвление плоти есть, конечно, лишь средство к восхождение по небесной лестнице. Отрешение от всего личного, всецелое подчинение своей воли Богу приводить, противно поверхностным критикам монашеской жизни, к высшему расцвету человеческой индивидуальности. Как свет солнечный, преломляясь в горнем хрустале, играет в нем всеми цветами радуги, так душу, очищенную от страстей, свет Божий заполняет всей гаммой красок, какая светится нам из старинной иконы.