Воспоминания русского дипломата - [280]

Собор продлился всего 4 дня. За это время был принят проект Временного высшего церковного управления из трех епископов, двух священников и двух мирян, были произведены выборы, составлены послания к пастве и к православным восточным Церквам. Попутно были затронуты и другие вопросы, но в общем они были скомканы. Вообще говоря, Собор производил гораздо больше впечатление делового съезда, чем Собора. Выборы в него были произведены наспех, не от епархий, а от епархиальных советов, куда попали хозяйственные батюшки; меня поражала та плоскость серого обыденного утилитаризма, в которой вращались все их рассуждения, – никакого духовного подъема не замечалось. На фоне материальных интересов сильно давали себя чувствовать самостийные течения и анархические настроения. Представители Дона резко запротестовали против предложения определить местопребывание будущего высшего временного управления городом, где будут находиться гражданские установления Добровольческой армии. Они признались, что на Дону существует столь сильное предубеждение против гражданского управления Добровольческой армии, что, если они вернутся домой с таким постановлением, то они опасаются, что Круг будет отказывать им в кредитах на церковные нужды, отсылая их к Добровольческой армии. С трудом удалось найти примирительную формулу, в том смысле, что местопребывание высшего церковного управления определяется им самим в согласии с высшим командованием Добровольческой армии. В полном одиночестве на Соборе оказался архиепископ Екатеринославский Агапит, хитрый и лукавый хохол, который приветствовал Петлюру по вступлении его в Киев и, как потом стало выясняться, сыграл более чем двусмысленную роль, возглавляя провозглашенную Петлюрой «автокефальную» Украинскую церковь. Он резко запротестовал против предложения Собора выделить из Екатеринославской епархии самостоятельную Ростовско-Таганрогскую епархию, но потом струсил и подчинился.

Вообще, епископат, как и всюду, был слабо представлен. Были почтенные и симпатичные люди, но сильных руководителей не замечалось. Все с уважением относились к председателю Собора архиепископу Митрофанию, но это был старый монах, не любивший и не умевший руководить собраниями. Товарищем его был архиепископ Таврический Димитрий, родом грузинский князь, но пылкий противник грузинской самостийности. Это был красивый старик, ликом напоминавший иконы св. Николая Мирликийского, с чисто южной горячностью и стремительностью. Он был чист и незлобив, как ребенок, но постоянно горячился, весь вспыхивал и несся на кафедру, чтобы против чего-нибудь протестовать. У него был друг, епископ Челябинский Гавриил, с которым я ближе познакомился в вагоне, на обратном пути из Ставрополя, и который произвел на меня наибольшее впечатление изо всех, кого я видел на Соборе.

Внешность преосвященного Гавриила отнюдь не соответствовала его внутреннему облику. Толстый, обрюзгший, с большим отвислым животом, он на первый взгляд совершенно не производил духовного впечатления, но, когда мы ехали в вагоне, он очень скоро овладел всеобщим вниманием. Это был тонкий и глубокий богословский ум, и вместе с тем в нем чувствовалась верная церковная струя. Он был знатоком Священного Писания и богослужения, и никого я не видел, кто бы так воспринимал все красоты и того и другого. Он был тонким эстетом Божьего слова. Можно было с наслаждением слушать, например, его комментарии к притче о блудном сыне. Он раскрывал тонкие красоты и глубину мыслей в таких местах Священного Писания, мимо которых громадное большинство проходит с повязкой на глазах, не замечая их. Не было такого вопроса, самого сложного и трудного в области богословия – о смысле творения, сущности зла, будущей загробной жизни, на который он не дал бы обстоятельного ответа в духе чистой церковности. Ему самому доставляло удовольствие беседовать обо всех предметах, он говорил порою с истинным вдохновением, и порою незаметно для него самого, из его глаз текли слезы. Высокое настроение порою сменялось блестящим остроумием. Он обладал замечательной способностью подражать, изображал в карикатурном виде архиерейский хор и голос протодиакона, подчеркивая всю пошлость тех условных «красот», которые заставляют умиленно вздыхать благочестивых старушек, приятно щекоча их нервы. Иногда, чуть заметно изменив тембр голоса, он так подражал кому-нибудь из присутствующих епископов или священников, что трудно было не рассмеяться.

Епископ стоял у открытого окна в коридоре вагона. Вокруг него столпились члены Собора, другие епископы, священники и миряне, и простояли целые часы до глубокой ночи, внимая его вдохновенным речам. Я прослушал его до двух часов ночи. На следующее утро он снова зазвал меня к себе в отделение, и снова полились речи в ответ на вопросы, которыми его осыпали.

Вернувшись в Новороссийск, я послал к нему своего сына Костю, который перед отъездом в полк должен был поехать в Екатеринодар, чтобы записаться и получить обмундирование. Он этим воспользовался и для того, чтобы поговеть перед походом, и исповедовался у епископа, который был с ним очень мил и гулял вместе с ним, беседуя на интересовавшие Костю вопросы. «Фрателе Константин», добродушно звал его епископ.