Воспоминания русского дипломата - [113]

– Кому Вы это говорите, – перебил меня Государь, – у меня столько крестников.

Вернувшись к главному предмету беседы, я вновь высказал убеждение, что вам надо заполучить Болгарию, а этого сделать нельзя иначе, как обещав ей Македонию. Ввиду этого я просил разрешения Государя употребить все усилия, чтобы настоять на этом перед сербами. Государь пожелал мне успеха, но не отозвался на мою просьбу разрешить, чтобы я от его имени настаивал перед сербским престолонаследником.

Далее разговор зашел о Румынии. Я просил разрешения Государя на пути в Ниш остановиться в Букаресте[180], чтобы ориентироваться в положении.

– Я даже прошу Вас непременно это сделать, – сказал Государь. – Непременно повидайтесь в Бухаресте с Братиано и румынскими государственными людьми. Мы от вас узнаем, что там делается.

В заключение он вновь пожелал мне всяких успехов и поручил передать поклон наследнику и Пашичу.

Я выехал из Петрограда 16 ноября. Дела сербов шли в это время так плохо, что я взял с собой лишь самые необходимые вещи, опасаясь, что мне придется вместе с сербским правительством перекочевывать еще куда-нибудь. В Бухарест я приехал, кажется, 20 ноября рано утром и остановился у Поклевского. Пробыл я там три дня.

Бухарест произвел на меня впечатление шумной и веселой ярмарки. С утра к Поклевскому приходили различные лидеры оппозиции. Я возобновив у него знакомство с Филиппеско, Таке Ионеско и др. Все они выкладывали все последние новости, что кому сказал Братиано, что говорит лидер германофилов Маргиломан и проч. Между прочим, с Маргиломаном я также познакомился в первый упомянутый мной приезд в Румынию, а после этого был у старого короля, который спросил меня, кого из политических деятелей я видел. Когда в числе других я назвал Маргиломана, король Карл[181] заметил: «Да, у него хорошие лошади». По-видимому, других качеств за ним не числилось. Вот этот самый Маргиломан, богатый человек и большой сноб, как, впрочем, многие румыны, сделался предводителем германской партии в Бухаресте и охранителем династических интересов.

В общем, румынские государственные деятели произвели на меня впечатление, как будто по молчаливому согласию они распределили между собой роли. Лидеры оппозиции, кроме Маргиломана, взывали к выступлению. Братиано держался выжидательной тактики, но если бы первые были уже во власти, а последние в оппозиции, то общая картина вероятно не переменилась бы, только взаимные роли распределились бы иначе. Тот же Братиано был весьма воинственен, когда не был у власти. В это время ему приписывали слова, что Румыния вступит в половине февраля.

Теперь, когда я у него был, Братиано мне сказал, что я наверное уже слышал о сроке выступления Румынии, но что он предпочитает не делать предсказаний по календарю. Тем не менее, он очень определенно заявлял себя, в принципе, сторонником выступления в союзе с нами, и в осторожных выражениях сказал мне, что Румыния готова будет уступить Болгарии небольшую часть территории, если это поможет сдвинуть Болгарию в нашу сторону. Он придавал громадное значение выяснению положения Болгарии и уступку с этой целью Сербией Македонии. Со своей стороны, я высказал ему, что в таком случае всего лучше было бы Румынии взять в свои руки инициативу сближения всех участников Бухарестского договора. Румыния, Сербия и Греция могли бы сплотиться в выработке земельных уступок, которые они сообща сделали бы Болгарии, и первая роль в этом деле могла бы принадлежать Румынии, что вновь упрочило бы ее положение на Балканах. Братиано сказал мне, что он совершенно не доверяет Болгарии, а потому опасается вступать с ней в какие-либо непосредственные переговоры. Последние могут стать тотчас известными австрийцам, и тогда нейтралитет Румынии будет скомпрометирован. Между тем, он находит необходимым, чтобы до самой последней минуты, пока Румыния не выступала, наши враги не могли бы серьезно заподозрить ее в этом намерении.

В кабинете Братиано одним из влиятельных членов был министр финансов Костинеско. Он был гораздо более расположен в пользу скорейшего выступления Румынии, а также высказывался за возможность более широких, чем хотел бы Братиано, земельных уступок в пользу Болгарии. Он утверждал мне, между прочим, что ему известно из германских банковских кругов, что между Германией и Болгарией, в связи с займом, заключено не только экономическое, но и политическое соглашение.

Уже в то время определились факторы, влиявшие на выжидательное положение Румынии. Прежде всего, у правительства не существовало твердой веры в собственную армию. Румыния сделала много военных заказов в Германии. Свои заказы она получала с большими промедлениями и с намеренной неисправностью, ибо Германия далеко не доверяла ей. Сообщение с Францией могло быть прервано австрийским наступлением. Этого очень опасался Братиано, но в то же время опасался силой этому помешать. Самый боевой дух румынской армии едва ли внушал к себе полное доверие в самой стране. Мечта о присоединении Трансильвании представлялась конечно очень заманчивой, однако политических деятелей Румынии брало раздумье. Общественный строй Трансильвании был гораздо демократичнее, чем в Румынии. С ее присоединением в королевство вошел бы новый многочисленный класс интеллигенции, которой предъявил бы притязания на участие в политической жизни страны и мог бы вытеснить многих дельцов, привыкших к своему положению.