Воспоминания Понтия Пилата - [74]

Ученики Христа стали именоваться христианами. Ты скажешь, что эти слухи распускают иудеи и мы с тобой оба знаем, что между Синедрионом и друзьями Галилеянина существует большая религиозная распря, которая создает почву для злословия и клеветы. Ты это знаешь, и я это знаю. Но, помимо иудейских старейшин, кому ведомо, где берут начало и где заканчиваются измышления?

Хочешь, я расскажу тебе, доверяясь расхожим слухам, что происходит во время собраний христиан? Говорят, там практикуют жертвоприношения. Да… нечто вроде ритуального заклания, возможно, младенца, которого режут и разделяют на части между верующими, чтобы все ели и пили человеческую плоть и кровь.

Наверное, тебе трудно представить Флавия, а тем более твою дорогую Понтию, испивающими из чаши свежую кровь. Честно говоря, я тоже этому не верю. Но ничего нельзя сказать определенно…

Совершив этот ритуал, они начинают говорить. Там распространяются речи, весьма далекие от законов Рима. Там рассказывают, что рабы равны своим господам, что первые станут последними, что этот мир скоро будет разрушен и очищен огнем. Не находишь ли ты, что все это звучит, как воззвание Спартака? Они также говорят, что следует любить друг друга. Должно быть, веселые оргии они себе позволяют! И потом, в их среде отказываются приносить жертвы божествам и отдавать почести Риму и Кесарю, и ты согласишься, что это — самое тяжкое прегрешение.

Понравится ли тебе, дорогой Кай Понтий, если я открою, что твоя дочь принадлежит к этой восточной секте, нечестивой и беззаконной? Думаешь ли ты, что я подвергнусь осуждению, если в этих обстоятельствах воспользуюсь своим правом супруга и положу конец скандалу, покарав женщину, которая бесчестит мою семью, мой дом и мое имя? Задушена в кальдариуме… Именно так в эпоху наибольшего расцвета чувства чести в Риме отцы и мужья наказывали виновных патрицианок… Мне кажется, мой кальдариум еще сгодится для такого употребления… Так что, мой усердный тесть, тебе следует дважды подумать, прежде чем угрожать мне и настаивать на том, чтобы твоя дочь развелась.

Я должен был встать на защиту Понтии, громко выразить негодование, поклясться, что она неповинна в проступках, в коих Лукан дерзает ее обвинять. Я был уверен, что все эти преступления, в которых иудеи обвиняли учеников Христа, были плодом их гнусных измышлений. Но кто бы мне поверил?

Я не стал защищать Понтию. Я боялся, что моя дочь в самом деле была посвящена в мистерии Христа. И понимал, что в таком случае его последователи находились в противоречии с римскими законами, даже если у них никогда не было человеческих жертвоприношений и кровавых пиршеств.

Теперь-то я догадался о причине странного молчания Флавия и Прокулы. Пятнадцать лет! Пятнадцать лет они скрывали от меня тайну, которая помогала им жить!

Я вернулся к себе. Я не задавал никаких вопросов, больше боясь ответов, чем их недоуменного молчания. Я был потрясен, устрашен, одинок. Но я хранил молчание. Галилеянин похитил у меня Понтию. И это было справедливо.

Так прошла неделя. Я сослался на приступ болотной лихорадки, от которой страдают многие римляне, чтобы не появляться в Палатине. Я не хотел встречаться с насмешливой улыбкой моего зятя.

Я был близок к тому, чтобы оставить ему мою дочь, как некогда позволил ему бичевать Иисуса.

* * *

Стоит ли писать эти воспоминания, если никто никогда их не прочтет? Хватит ли у меня сил поведать о несчастье, которое обрушилось на меня в ноябрьские иды?

Я знал, что оно неотвратимо, я его ожидал, но я не представлял себе, что оно может оказаться настолько ужасным.

Я больше не виделся с Понтией и не спросил у нее, правда ли, что она христианка. Я не задавал вопросов Прокуле и Флавию. Я сказался больным, отвращение к себе и тоска доставляли мне физические страдания.

Дочь не искала встречи со мной. Зато Флавий возвратился ко мне: он больше не мог оставаться у Лукана. Он спросил, найдется ли у меня для него какая-нибудь работа, в Риме или в одном из моих загородных имений. Бездействие было ему в тягость. Я даже не стал спрашивать, не хочет ли он, после стольких лет жизни на чужбине, вернуться в Галлию, потому что, реши он уехать, без него мне было бы совсем одиноко. Но он и не хотел покидать Италию, ведь его сын, Антиох, служил в Иллирии. Я предложил ему работать у меня привратником. Не имея клиентов, которые осаждали мой дом с утренней зари, и зная, что Авентин — тихий квартал, я был уверен, что Флавию не придется сгорать на работе.

Одно время я намеревался попросить у Клавдия откомандировать меня в Британию, которую завоевывал Авл Плавт. Но я был слишком стар, чтобы вести лагерную жизнь, слишком стар, чтобы сражаться с варварами в их туманных странах. Во время Галльской войны божественный Юлий высадился в Британии, но ему удалось умиротворить лишь Лондинию. Плавт, который овладел почти всем островом, заслуживал больших почестей, чем ему определил Сенат. Я был тому свидетелем.

Тит Цецилий получил место командующего при Авле Плавте. Целый год он провел вдали от Рима в сражениях с бригантами. Я уповал на то, что какой-нибудь кельтский меч освободит нас от него… Или, если Фортуне все же будет угодно, чтобы он вернулся, он забудет об угрозах, которые извергал. Впрочем, с течением времени они представлялись мне все менее страшными. В Риме начинали поговаривать, что Помпония Грецина, супруга Плавта, была христианкой. Кто осмелится подозревать жену победоносного императора в принадлежности к секте, которая строит заговоры против государства? Помпония была в высшей степени добродетельной женщиной. В конце концов я убедил себя, что ее неприкосновенность и репутация гарантируют то же самое и моей дочери.