Воспоминания Понтия Пилата - [72]

XI

Этим вечером Понтия надела новую тунику. Впрочем, это была даже не туника, но, как она объяснила с обычной женской снисходительностью, три одеяния, соединенных вместе и различных по цвету, которые в совокупности производили потрясающий эффект. Дочь казалась облаченной в пламя. На ней было массивное золотое колье, которое я подарил ей на двадцатилетие. Оно принадлежало моей бабушке, и я боялся, что эта несоразмерная драгоценность более не отвечает новейшим критериям моды.

Я заметил, что взгляды мужчин, восхищенных ее несравненной красотой, были прикованы к ней в течение всего вечера. Лишь один не смотрел в ее сторону — это был Тит Цецилий.

Сразу же после нашего возвращения из Иудеи я был удивлен той холодностью, которую проявлял мой зять по отношению к Понтии. Теперь больше не удивляюсь, ведь Флавий все мне рассказал. Она не хотела, чтобы мы с матерью были в курсе несчастья, обрушившегося на союз, которого она так желала и который считала благословленным любовью.

К чему подобная скрытность в отношении собственных родителей? Из гордости? целомудрия? стыда? Из боязни сделать нам больно, раскрыв, как мало мы проявляли к ней внимания?

Но как же я не смог понять? Как не догадался с самого начала? Как оказалось возможным, чтобы Лукан в течение шести лет служил под моим началом и я ничего не подозревал? Теперь, когда я знаю все, я отдаю себе отчет в том инстинктивном, неконтролируемом отвращении, которое испытывал по отношению к нему…

Я признаю, что первые попытки объясниться со стороны Флавия оставляли меня в недоумении, настолько они были невнятными и запутанными. Полунамеками, как напуганная весталка — ибо галлы редко придерживаются своих нравственных правил — он решился на шокирующие откровения, и я наконец уразумел, что Лукан предпочитал женщинам мужчин. Право, поначалу я не нашел, в чем мог бы его упрекнуть. Ведь утверждают, что божественный Кесарь… Я даже отпустил знаменитую шутку относительно Гая Юлия: «Муж всех жен и жена всех мужей», — но Флавий, покраснев, прервал меня: Лукан любит не мужчин, но мальчиков, совсем юных мальчиков. И если бы это было все!

Тит Цецилий получал удовольствие, нанося им побои, и Флавий, внезапно осмелев, не утаил от меня ни одной детали, из коих иные были особенно несносны. Я вспомнил, что некоторое время после замужества обнаружил на руках и плечах Понтии многочисленные кровоподтеки и синяки. На мои расспросы она отвечала, что упала с лошади… Ужас и отвращение охватили меня.

Понизив голос, я спросил у Флавия:

— Моя дочь! Неужели он осмелился поднять руку на мою дочь?

Галл опустил голову и вздохнул:

— Теперь уже реже, господин… С тех пор как вы оказались в Риме, он не решается бить ее, как прежде…

Два часа я выслушивал перечень жестоких обид, которые Цецилий наносил Понтии: это был отчет о мучениях, изобретаемых человеком, который находит удовольствие только мучая других. А также унижениях. С того момента, как моя дочь стала женственнее, утратив свою подростковую угловатость, она перестала привлекать своего развратного супруга, предпочитавшего водить к себе эфеба, который в течение ночи или недели удовлетворял все его желания.

Из какого ложного чувства гордости она скрывала от нас то, что с ней происходило? Не могу поверить, что ее девичья любовь выдержала столь долгий срок подобных истязаний. Что могла она испытывать к Лукану, кроме ненависти и презрения?

Я обратил свой гнев и свое негодование на Флавия: почему он не поставил меня в известность? Сделав уклончивый жест, он сослался на обещание, данное Понтии. Если он и нарушил его сегодня, то лишь потому, что дивится странным переменам в отношении Лукана к Понтии. Теперь он притворяется таким ласковым, каким никогда не был, и эта благосклонность пугает моего галла больше, чем вопли и приступы ярости.

* * *

Я поговорил с Понтией. Едва поняв, о чем пойдет речь, она побледнела, и ее маленькая рука, отягощенная перстнями и массивными браслетами, легла на мою:

— Отец, я тебя умоляю, не вмешивайся в это!

Из объяснений, прерываемых слезами, я понял, что она испытывала по отношению к «бедному Титу» горестное сострадание, которого он не заслуживал. Она не отрицала, что он бил ее и изменял ей. Но на следующий день после самых тяжких оскорблений Лукан всегда возвращался с полными слез глазами. И Понтия безотказно его прощала.

Я не мог позволить себе по отношению к зятю подобную снисходительность. Я откровенно подтвердил мое желание разорвать этот брак, на который я не должен был соглашаться. Протесты дочери не могли ничего изменить. Я не думал, что мне будет трудно получить согласие Лукана, хотя развод и лишит его наследства, которое однажды отойдет к Понтии. Она будет богатой. Ей будет принадлежать все состояние Понтиев, а также имения Валерия Проба и Марка Антония Рустика, которые достались нам, когда Клавдий облачился в пурпур. Поистине, такое наследство может ввести в искушение многих…

Что же я мог сказать ему? Сколько раз на протяжении своей жизни я задавал себе подобные вопросы, слишком поздно взвешивая прискорбные последствия собственных ошибок и неловких поступков.