Воспоминания Понтия Пилата - [75]

В честь возвращения Лукана, который по обыкновению вернулся со славой, Понтия пожелала устроить празднество. После года разлуки она ожидала эту скотину с большей любовью и верностью, чем Пенелопа Одиссея… В атриуме, где они принимали гостей, дочь и зять, оба еще молодые и красивые, представляли собой образ единой и любящей четы. Меня нельзя было одурачить этой комедией, но я ничего не мог с этим поделать.

Понтия была одета в платье огненного цвета, которое было ей так к лицу; свет факелов зажигал холодные отблески на копне ее темных волос, а роскошные драгоценности сверкали на матовой коже.

Мы с дочерью больше не возобновляли разговор о разводе, и воспоминание о той полуторалетней давности беседе вызывало у нас обоих чувство неловкости и смущения. Но это была не единственная болезненная точка в наших отношениях с Понтией. С того времени, как я узнал, что моя дочь является ученицей Иисуса бар Иосифа, тень Галилеянина стала посещать меня все чаще. Мне хотелось набраться достаточно мужества, чтобы расспросить Понтию, рассказать ей о том мучительном разговоре, что был у меня с плотником из Назарета, которого она приняла за бога; больше всего я хотел поведать ей о смятении, которое посеял в моей душе этот человек. Но я не осмеливался. Мне приходилось задаваться вопросом, как судит моя дочь обо мне, ее отце, который позволил отправить на смерть праведника, которого она почитала как бога.

Осуждала ли меня Понтия? В ее глазах, как в глазах Прокулы и Флавия, я читал грусть, сожаление, но никак не укор или приговор. Мне вспоминается невыразимое сострадание, которое засвидетельствовал по отношению ко мне Галилеянин в тягостные для него часы; близкие реагировали схожим образом. Они не порицали меня: они ограничивались тем, что выражали сожаление… Да, я в этом не сомневался: они сделали выбор между Иисусом бар Иосифом и мной, и выбрали его. Я подозревал, что они сожалели обо мне главным образом потому, что я не мог сделать то же самое. Я положил на чашу весов его жизнь против их жизни; я был уверен, что поступил правильно. Но те, кого я так хотел охранить, не поняли моей слабости.

Это был чудесный вечер. Понтия замечательно все устроила. Мне определили место возле Авла Понтия, которого я мало знал прежде и которого нашел очень приятным человеком. Он без прикрас рассказал мне о британской кампании, расписывая ее важнейшие подробности и анекдотические случаи, а я, к собственному удивлению, впервые в своей жизни поведал едва знакомому собеседнику о Тевтобурге. И тут поднялся Лукан.

Зять много пил, но — то ли под воздействием вина, то ли от искренней радости, что вернулся, — на этот раз он избавился от своей обычной маски холодности и спеси. Я заметил, что рука его немного дрожала, когда он поднимал свою чашу, призывая Марса и Фортуну Рима, но это было единственным признаком, по которому можно было догадаться, сколько он выпил. Тит Цецилий сначала провозглашал обычные здравицы в честь Кесаря и Города. Затем неожиданно повернулся к Понтии, которая сидела напротив него, и, поднимая свою чашу, воскликнул:

— А теперь, друзья мои, надо выпить за подарок, который боги приготовили для меня: за ребенка, которого моя возлюбленная супруга произведет на свет через семь месяцев. Титу Цецилию Британнику долгой жизни и процветания!

Краснея, Понтия опустила глаза. Прокула радостно улыбалась, но не была удивлена; несомненно, эта новость ей уже была известна. Только один я, в который раз, не был посвящен в их тайны. Мое счастье оказалось омраченным. Но все же мысль о ребенке, которому предстояло родиться, каким бы постылым ни был его отец, наполнила меня радостью.

После этого ошеломляющего заявления Лукан продолжил возлияния. Он держался, но я чувствовал, что он выпил слишком много. Когда мы с Прокулой уходили, зять был уже хорош и, несомненно, стал еще пьянее, когда они с Понтией, распростившись с последними гостями, перед рассветом добрались до своих апартаментов.

Мне кажется, ни одного человека я не ненавидел так, как Лукана. По причине ненависти, которую к нему питаю, я не в силах искать ему извинения за то несчастье, которое произошло. Но все же говорю, что он был сильно пьян и плохо контролировал свои действия. Я хотел бы, чтобы Тит Цецилий заплатил за все зло, которое причинял моей дочери все то время, пока продолжался их союз, за зло, которое он причинил Прокуле. Чтобы, в конце концов, он заплатил за мое страдание, которое не отпускает меня.

Я мог бы даже солгать, Клавдий послушал бы меня. Несмотря на то, что он холоден и эгоистичен, Клавдий огорчен обрушившейся на меня трагедией. Он бы покарал Лукана, так что я мог бы заполучить голову, которую так ненавижу…

Но это не утолило бы моей тоски.

Из рассказов Лукана и свидетельств рабов я достаточно четко представляю себе, что произошло.

Ночь была на исходе. С нежностью по отношению к этой подлой скотине Понтия поддерживала своего супруга. У Лукана в руке была лампа, наполненная маслом; огонек дрожал и мерцал, обнявшаяся чета неловко пересекала атриум. Вечером был сильный дождь, и идти по мраморным плитам было скользко. Несмотря на помощь Понтии, Тит Цецилий все спотыкался. Каждый раз, когда у него подворачивалась нога и он пытался восстановить равновесие, его разбирал нелепый смех. Маленькая лампа в его левой руке качалась и отбрасывала на стены громадные тени. Он смеялся над этими фантасмагорическими вспышками, нарочно размахивая лампой и забавляясь появлением на стене все новых странных фигур. Внезапно лампа выскользнула из его рук и упала на платье Понтии, ее прекрасное платье под вуалями огненных цветов. Легкий материал мгновенно пропитался маслом и вспыхнул. Понтия превратилась в живой факел, вопя и извиваясь от боли у ног хохочущего и одуревшего пьяницы.