Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [30]
– Ну полно тебе, Фаддей, все толковать трижды про одни дрожжи. Оскомину ты всем набил своею агрономией, в которой ты столько же смыслишь, как свинья в апельсинах или как в музыке, за которую на днях тебя так располосовал Улыбышев в «Journal de St.-Pétersbourg», и в политической экономии, знания твои в каковой оценены больно уж не лестно в последнем нумере «Журнала Министерства внутренних дел».
– Нет, брат Николай Иванович, – огрызался с некоторой сдержанностью Булгарин, – нет, весь Остзейский край знает, каков практический хозяин карловский владелец. В Дерптском университете на лекциях имя мое поставлено в числе хороших агрономических авторитетов.
– А со всем тем при всей твоей дерптской славе, в «Пчелке» же нашей, – поддразнивал Греч, – наш же птенчик Быстропишев доказал тебе, что ты не знаешь, что не из гриба рыжика, а из маслоносного злака «рыжика» (myagrum sativum) добывается масло[212].
– Охота тебе, Николай Иванович, – гневался Булгарин, – носиться с этим твоим змеенышем. Не выставляет мальчишка, по неведению, латинских ботанических названий при поименовании растений мужицким наречием, да потом и радуется, что подхватил на лету мое недоразумение, им же, его же безграмотностью порожденное. Как еще ты, чего доброго, не отрекомендуешь и его графу Егору Францевичу, чтобы строчить статейки в «Земледельческой газете»?
– Нечего мне его рекомендовать, – продолжал подтрунивать неумолимый Греч. – Он уже и сам там со своими статейками проявляется: на днях о каком-то образцовом посеве в Удельном земледельческом училище напечатал.
– Вот еще, – вскричал Булгарин, – новая шарлатанская проделка, это треклятое Земледельческое удельное училище. Велико и обильно наше отечество, правда, но и то еще со времен Гостомысла правда, что толку в нем нет настоящего[213], а все потому, что у нас шарлатанству да обману огромный почет; например, хоть бы этот директор Байко, преобразившийся в русского Байкова, хохол, который даже и гречки своей собственной никогда не сеял, ни Тэра, ни Блока, ни Домбаля, ни Синклера, ни Гаспарена не читал и не изучал, как я, например, прежде чем заняться хозяйством, их всех перештудировал, – а туда же, славится агрономом, по воле и распоряжению высшего начальства. У нас там, в России, у помещиков мужика ведь много, а дворни еще больше, и вот все эти господа Транжирины[214], бывало, делали из своей дворни собственных крепостных трагиков, комиков и оперных певцов. Я это все в «Выжигине» описал. А теперь пошла мода на агрономию, и вот удельные Транжирины велели какому-то харьковскому педелю[215], из Разумовской сволочи[216], что ли, быть «удельным» или даже «бездельным» агрономом, и бысть сей Байко – агроном и зауряд чиновник пятого класса Байков. Умора!.. Было бы, конечно, все это крайне смешно, если бы оно не было так горько для всякого истинного отчизнолюбца.
– Однако, Фаддей, – продолжал резвиться Греч, всегда охотно зливший Булгарина, – намедни, когда ты с Плюхардием[217] уговорил меня обедать у Брамбеуса, у этой эфиопской хари, так сам же ты, Выжигиных отец и дед[218], восклицал, что такого упитанного тельца, каким нас потчевал Сенковский, так от роду родясь даже на откупщичьих обедах Галченкова не едал. А телец-то тот ведь произведение фермы Удельного земледельческого училища, директор которого теперь в больших ладах с Тютюнджи-Оглу[219]. Значит, директор Байков не в шутку агроном, коли такую необычайную телятину воспроизводит, что и сам карловский soi-disant
