Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [28]
Дело в том, что Лермонтов, служа на Кавказе и нося мундир одного из тамошних пехотных полков[194], вследствие первой своей дуэли в Петербурге с сыном французского посланника, приезжал в отпуск в Петербург, где, между прочим, вертясь в высшем обществе, часто посещал семейство школьных товарищей Николая и Михаила Мартыновых. Из них первый, старший, послужив несколько времени в кавалергардах, перешел сам собою, по доброй воле, на Кавказ в нижегородские драгуны, имевшие тогда военную ореолу необыкновенной блистательности; потом ни с того ни с сего вышел в отставку и, живя постоянно в Пятигорске, щеголял в красивом местном каком-то фантастическом, получеркесском-полуперсидском костюме, шедшем к нему чрезвычайно. Невинная эта блажь молодого человека, замечательного красавца, нашла в Лермонтове жестокого зоила и постоянного преследователя, так как Лермонтов никогда не мог хладнокровно относиться ни к какому проявлению фатовства, хотя, правду сказать, сам бывал в нем не безупречен, чему, между прочим, служат все его обычные отступления от формы, какими он так ребячески щеголял и какие так часто доставляли ему даровую квартиру на царскосельской гауптвахте. Более или менее придирчивые и резкие шутки Лермонтова выводили иногда спокойного и кроткого Николая Соломоновича Мартынова из его нормы и бывали причиною не совсем ласковых объяснений между этими однокашниками, которые, как я слышал, были между собою даже в каком-то дальнем родстве. В бытность свою в Петербурге насмешливый Михаил Юрьевич рассказывал не раз в гостиной госпожи Мартыновой о донжуанских подвигах ее Nicolas, который был, по его мнению, не только provincialisé[195], но [и] décidément caucassisé (т. е. положительно окавказился). Болтовня и causticités[196] старинного школьного товарища принимались смехом, и эти дамы, когда Лермонтов приехал к ним прощаться накануне отъезда на Кавказ, снабдили его плотно заклеенным со всех сторон и запечатанным письмом к их – сыну одной и брату других – Nicolas. Дорóгой Лермонтову приди вдруг блажная мысль узнать, что именно пишут сыну мать, а в особенности сестры брату, а также чрез это изведать во всех интимностях понятия этих милых девушек, по правде сказать, к которым, как говорят, поэт наш был не совсем-то равнодушен. Письма были действительно интимные и заключали в себе, между прочим, некоторые чисто родственные подробности, недосягаемые для посторонних и отчасти касавшиеся будущности одной из сестер Николая Соломоновича[197], руки которой в ту пору искал один из петербургских блестящих и вполне достойных молодых людей. Совершив эту нескромность, Лермонтов попался в безвыходное положение; ему ничего не оставалось больше делать, как сказать Мартынову, что он в дороге имел неосторожность потерять пакет, адресованный на его имя и ему порученный его матерью и сестрами в Петербурге. Но вот беда: в конверте вместе с письмами были две сторублевые бумажки, о которых эти дамы, видно, забыли Лермонтову сказать. Прибыв в Пятигорск, Лермонтов отдал деньги Мартынову по принадлежности, сказав, что деньги эти отданы были ему второпях без всякого письма.
Спустя несколько времени мать и сестры спросили письмом по почте Н. Мартынова: зачем он им ничего не отвечает на письма, посланные в конверте с деньгами, чрез Лермонтова, и повторили тут все то, о чем они в ту пору ему писали. Все это заставило Н. С. Мартынова увидать ясно, как дважды два четыре, что письма к нему матери и сестер были прочтены и уничтожены Лермонтовым, который не нашел даже нужным приятельски повиниться в своем мальчишеском поступке товарищу и почти другу. Это обстоятельство и было, накануне дуэли, в доме Верзилиных предметом малословного, но крупного объяснения, окончательно мотивировавшего роковую дуэль[198].
Очень немаловажно для будущей полной биографии Лермонтова знать всю суть этого далеко не мелкого случая, положившего конец драгоценной жизни одной из наших лучших литературных знаменитостей.
Булгарин и Песоцкий, издатели еженедельного журнала «Эконом», в сороковых годах
В тридцатых годах, лет почти за 40 перед сим, стараниями тогдашнего министра финансов, незабвенного графа Е. Ф. Канкрина и под особенным личным его наблюдением создалась та «Земледельческая газета», которая существует до сих пор. Успех этой газеты в начале ее существования был громадный. Конечно, этому успеху, как все тогда толковали, много способствовала необыкновенная, неслыханная ее дешевизна – 3 рубля в год. Однако справедливость требует сказать, что хотя, конечно, дешевизна издания и в особенности издания хозяйственного для большей части недостаточных читателей стимул не ничтожный, но ведь в то же самое время, да и гораздо прежде появления «Земледельческой газеты» здесь же, в Петербурге, существовало хозяйственное периодическое издание, подписная цена которого была еще ниже, всего 2 рубля в год, а со всем тем издание это имело самый жалкий успех, было почти не известно и расходилось в количестве каких-нибудь 250 экземпляров на подписку в публике; печаталось в пять или шесть сот экземпляров, остаток которых, за расходом по подписке, раздавался безвозмездно членам того учено-хозяйственного общества, которое было издателем этого слабого и никем почти не читаемого агрономического органа. Таковы-то были до 1850 года так называемые «Труды Вольного экономического общества». Из этого ясно, что успех «Земледельческой газеты» обусловливался не одною дешевизною ее подписной цены, а была в том какая-нибудь и другая причина, благодаря которой явились вдруг не только тысячи, а десятки тысяч подписчиков. Причина эта поистине заключалась преимущественно в том, что тогдашний директор этой газеты Егор Антонович Энгельгардт и помощник – редактор ее, Степан Михайлович Усов, хотя в деле практического хозяйства, конечно, смыслили очень мало, но умели с полной добросовестностью делать толковый выбор статей из иностранной хозяйственной, в те времена очень богатой журналистики, старались притом избегать всего, что не было применимо к нашему отечеству, но, напротив, указывали на все то, что может и должно быть довольно легко перенимаемо любителями хозяйственных опытов. К тому же редакция приглашала своих бесчисленных читателей сообщать ей их собственные замечания и наблюдения, не гонясь за особенною отделкой слога и за изяществом изложения, так как все это редакция принимала на свою ответственность. Таким образом, в короткое время первого полугодия редакция приобрела вдруг значительное число даровых сотрудников из всех краев России, и, по справедливому выражению, неоднократно слышанному мною от покойного Степана Михайловича Усова, газета вскоре приняла характер «переговорного листка русских хозяев», которые, было время, считали «Земледельческую газету» не только своим оракулом, но и каким-то как бы другом, с которым входили в интимные сношения и с наивной откровенностью во всем советовались. Такой патриархальный характер этого издания был ему как нельзя более полезен и усиливал доверие публики, преимущественно состоявшей из хозяев-практиков, усердно с искренней любовью занимавшихся своим делом. Характер этот сохранился в газете до того времени, как в 1853 году Е. А. Энгельгардт перестал быть ее директором. С этой поры газета заметно окрасилась какою-то тенденциозностью с претензией на высшие политико-экономические взгляды
