Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [79]

– Ну, господа защитники Полевого, воля ваша, а он просто беснуется!

Воейков пришел в восторг и, потирая руки, воскликнул:

– Покажите-тка, покажите-тка, что такое!

Федоров отметил в книге ногтем одно место, и Воейков во всеуслышание прочел: «„Московский телеграф“ есть журнал, которым должна гордиться Россия, журнал, который один стоит за нее на страже против староверцев, один для нее на ловле европейского просвещения»[634].

Можно себе представить, какие посыпались ругательства из уст Воейкова, Федорова и Руссова, при помощи взвизгиваний барона Розена и восклицаний Волкова, Глебова, Дьячкова, Аладьина, на «Московский телеграф» и его издателя.

– Как же не Самохвальцев, как же не Самохвальцев! – кричал Воейков. – В этом человеке страсть к себявосхвалению доходит до мономании. Он положительно сумасшествует! Ему место не в русской литературе и не в моем «Доме сумасшедших», а в заправском желтом доме, там, там, на девятой версте Петергофской дороги!

Действительно, этою выходкой Полевой шагнул уж до того далеко, что даже постоянный защитник его Карлгоф молчал, сделался мрачен и, не дождавшись конца вечера, уехал.

Воейковское пятничное общество ликовало победу, и тотчас несколько лиц, и в том числе старик Руссов, громче других, заявили желание, как они выражались по-своему, печатно отделать Полевого за его самохвальство, причем слышался голос и слова самого Воейкова:

– Зададим же мы ему и докажем, что иные перья потяжелее и похлеще батожья!

Хотя в ту пору я лично не знал Полевого, да, правду сказать, когда впоследствии, в 1836 году, узнал его в Петербурге, то к личности его не имел никакой симпатии, во мне все эти раздававшиеся около меня выражения до того показались неприличными между литераторами в применении к их же собрату, ненавидимому или из зависти, или по чувству обиженного им самолюбия, что я готов был последовать примеру Карлгофа, удалиться втихомолку, да та беда, что шляпа моя была далеко и взять ее, не обратив на себя внимания зоркого хозяина, не было возможности. Вдруг в это время в соседней комнате послышались шаги, с легким бренчаньем шпор. Хозяин мигом вскочил и заковылял к двери, у которой он, со свойственным ему в известных случаях гиперболическим восторгом, принимал, целуя в плечи, известного воина-писателя, или скорее именно «солдатского писателя», как сам себя он наименовал, генерал-лейтенанта Ивана Никитича Скобелева. В это время я бывал уже частым воскресным гостем Ивана Никитича, почему он тотчас со мною поздоровался по-своему, с восклицанием: «Наш пострел везде поспел!» и, раскланявшись со всеми, уселся по приглашению хозяина на диване и занялся поданным ему чаем[635].

– Однако, господа, – сказал он, – когда я начинал брать позицию этой комнаты, у вас шла какая-то словно перестрелка или, скорее, гремел дружный батальный залп, ха! ха! ха!

При этом, как водится, он лицом делал судорожные какие-то движения, отдававшиеся в левом плече, где под пустым рукавом мундирного сюртука была четверть его левой руки, оторванной ядром под Минском в 1830 году. От этих усиленных движений золотые генеральские эполеты сильно вздрагивали и вскидывались.

Воейков объявил причину того общего увлечения, которого генерал был свидетелем, и, в доказательство справедливости общего неудовольствия на Полевого, прочел его нестерпимо хвастливую выходку, напечатанную им в «Телеграфе».

– Ну, друзья любезные, – сказал Иван Никитич, – конь и о четырех ногах, да спотыкается, так уж на то мы люди и человеки, чтобы ошибаться. Недаром гласит пословица: «Век живи, век учись!» Не могу же не согласиться с вами, что камрад наш и сородич, а мой даже и совсем, как курчанин, землячок, Николай Алексеевич, этот раз хватил через край. Ну да быль молодцу не укор! А ведь умен же он, право, умен, дьявол! Не понимаю, как это он так опростоволосился на этот раз. Завтра в матушку Москву отъезжает ваш же брат литератор, а мой, по бабе моей, родственничек, Пимен Арапов, и я всенепременно с ним пошлю писаночку моему драгоценному алмазу самородному, Николаю Алексеевичу, попросив его почаще читать Отцов церкви и помнить, что все мы люди и не должны чересчур возноситься, ибо горделивых Бог смиряет. А ты, брат Александр Федорович, ха, ха, ха! генерал от кавалерии всей литературы и главный атаман всей партизанщины, преложи гнев на милость и не казни моего любезнейшего и поистине умнейшего Николая Алексеевича. А вот вместо всей этой боевой тревоги, с седым есаулом справа, да с куцым слепышом слева[636], которые, конечно, поведут у тебя атаку на славу, ты усади-тка Николая Полевого, моего-то землячишку, в твой «Дом сумасшедших», где, ей-же-ей, до того хорошая компания подобралась, что, посади меня туда, я сяду с превеликою моею радостью и всласть посижу.

Воейков стал смеяться и отстреливался шутками с Иваном Никитичем, который был в веселом расположении духа и вдруг сказал:

– А я сейчас от Николая Ивановича Греча, где был свидетелем прекуриозной шутки, о которой, как случившейся с одним из вашей же пишущей братии, хочу вам отрапортовать всем, сколько вас тут налицо. Знаете вы, есть какой-то штаб-лекарь Владимир Иванович Даль, что печатает всякие повестушки под именем казака Владимира Луганского, оттого, как болтают люди, что родился на Луганском заводе