Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [76]

О том, что если бы какой писатель за дерзость был побит и княжескою палкой, то сие не придало бы ему ни блеска, ни сияния

В № 62 газеты «Furet» сказано: «Литераторов весьма уважают в Нанкине, первопрестольном граде Небесного Государства; но мандарины (les boyards) до них не охотники: недавно один из них велел своим слугам поколотить (batonner) одного почтенного китайского писателя. Мандарину нельзя будет от стыда никуда глаз показать, а журналист, выздоровевши от батожья, явится еще сиятельнее от низкого с ним поступка неприятеля».

Засим автор русской статьи, будто присланной из Ямбурга, от обер-штер-кригс-комиссара барона Адама Адамовича фон дер Дрейгрюнен-Ундшварценберга, делает различные вопросы, глумится, сомневается в истинной честности китайского литератора, который-де, как известно в Ямбурге, старается представить в дурном виде превосходную придворную историю Поднебесной империи и пр., и пр., и пр., причем употребляет все старания к тому, чтобы сделать флёровый вуаль совершенно дырявым и окончательно прозрачным.

Прямодушный барон Розен, постоянно воевавший с Полевым, хотя когда-то был его сотрудником, в этот вечер выразил благородное сомнение насчет достоверности слуха о побитии палками Полевого, так как слух этот вышел из грязного источника, от Фаддея Булгарина, ненавидящего и Полевого, и Россию.

На это Карлгоф сказал, что он действительно имеет известия из Москвы о том, что Николай Алексеевич болен и не выходит из комнаты; но причина его болезни неизвестна.

– Заболеешь небось и не так, как отдуют батожьями! – воскликнул старик Руссов; а Воейков на это громко захохотал, прибавив: – Передать надо об этом графу Дмитрию Ивановичу, чтоб он апофеозировал батожье. Ха, ха, ха!

Снова кто-то выразил сомнение относительно происшествия с Полевым, сделавшимся жертвой самодурства и нахальства ветхого старика-богача; но Воейков, подняв очки и вперив глаза в сомневавшегося, сказал с обычным своим завыванием и как-то особенно позитивно:

– Я видел официальную бумагу у благодетеля моего Леонтия Васильевича Дубельта. Приказано Полевому быть в статьях осторожнее и не задевать знатных богачей, много жертвующих на государство; а Крезу конфиденциально дано знать, чтоб он не самоуправничал.

Затем разговор принял другое направление, переходя с одного журнала и журналиста на другого, но как всегда вращаясь преимущественно в любезной Воейкову сфере новостей, превращавшихся большею частию в пошленькие сплетни, повторение которых, по истечении сорока лет, не только забавно, но и несколько назидательно, показывая, что ежели нынче мы не занимаемся тем же, то полагать надо, что усовершенствовались нравственно и что прежним проделкам смело можем дать в эпиграф известный стих Грибоедова:

Свежо предание, а верится с трудом![613]

Постоянная тетрадь в виде альбома лежала пред Воейковым на маленьком пюпитре, который выдвигался из его огромного вольтеровского кресла. В тетрадь эту он прилежно вписывал разного рода новости, сообщаемые гостями. Впрочем, это занятие, т. е. записывание новостей, острот и вицов[614] разного рода, разделяли его секретари-волонтеры, которые также имели карманные тетради и карандаши в карманах своих фраков или сюртуков. И дело шло как по маслу: агендочки наполнялись, и потом все, что было можно напечатать при существовании строгой предварительной цензуры[615], печаталось в изданиях Воейкова. Гости так привыкли собирать новости и сыпать различные свои заметки и наблюдения в воейковской гостиной, что хозяину не было малейшего труда направлять их к этому.

Вдруг в это самое время влетает главный глашатай новостей, Якубович, и, едва поздоровавшись, объявляет, что он сейчас из кондитерской Вольфа, которая и тогда была там же, где находится теперь, у Полицейского моста, но имела характер решительно петербургского café Procope или Cadran bleu, некогда столь славившихся в Париже сходками французских литераторов и журналистов, хотя, правду сказать, далеко не отличалась изящною наружностью, а была-таки порядочно неуклюжа и грязновата.

– Ну, что же нового? – спросил хозяин в унисон с несколькими голосами, предлагавшими тот же вопрос в то время, когда вслед за Якубовичем входил его соперник по части нувеллизма[616], Платон Волков, вологодский помещик, довольно представительной наружности, с красивыми бакенбардами и густыми волосами. Имел манеры довольно резкие, любил говорить довольно громко, старался примировать[617]. Он во все журналы давал довольно бойкие статьи, наконец вздумал сам издавать журнал «Петербургский зритель», выпустил один нумер, да тем и покончил, уехав сначала к себе домой, а потом, как слышно было, в чужие края[618].

– А вот новость та, – восклицал Якубович, – что явилось сегодня прямо из Английского клуба новое четверостишие Пушкина. Слушайте:

К Смирдину как ни зайдешь,

Ничего не купишь.

Иль Сенковского найдешь,

Иль в Булгарина наступишь[619].

– Ха, ха, ха! – смеялись несколько голосов, повторяя: – В Булгарина наступишь!

– Наступишь! Как это картинно, словно в груду какую-нибудь богомерзкую! – вопил Воейков, записывая четверостишие.