Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [71]
Г. Федоров, тут бывший, сам с другими смеялся милой шутке и объявил, что надеется, что роман его скоро выйдет в свет; хотя действительно вышел и, само собою разумеется, уже не произвел никакого эффекта, лет 15 спустя после этой статьи и после неоднократных уверений автора о скором появлении романа, действительно, к сожалению, устаревшего и опереженного слишком многими историческими романами у нас в России, а именно «Юрием Милославским» Загоскина и «Самозванцем» Фаддея Булгарина[581], который, напечатав этот роман, всячески силится под разными псевдонимами доказать в «Северной пчеле», что этот его роман ставит его наряду с Вальтер Скоттом.
– Кстати зашла речь о Скотте, – сказал, смеясь, барон Розен, произнося фамилию знаменитого британца так, что двойное т мало было заметно, – сегодня, как я собирался к вам ехать, Александр Федорович, один мой однополчанин, предобрый малый, который давно уже сбросил ментик и доломан[582], навестил меня и передал мне для напечатания свои очень неправильные, но все-таки забавные стихи. Вот они.
И он своим пискливым голосом, со своею странною интонацией нараспев, прочел следующие очень плохие вирши, имевшие только достоинство заключать в себе грубый каламбур:
– Ха! ха! ха! – раздалось в гостиной. – Ну досталось же Фаддею Венедиктовичу или Архипу Фаддеевичу Зерову[584]! – раздались восклицания. А Воейков, с обычным своим завываньем, объявил, что непременно в следующем нумере под видом логогрифа он напечатает эти стихи, в последующем нумере припечатав и объяснение слов Скотт и скот[585].
Воейков имел страсть разоблачать псевдонимы, хотя сам не любил, когда разоблачали те псевдонимы (Алексея Кораблинского, Никиты Лугового и Феоктиста Нагайкина), которыми он часто прикрывался. Так он, когда находился в немилостивом ко мне расположении духа, что в течение нашего знакомства случалось не раз, снимал тотчас завесу и с моего Виктора Басковского или Бориса Волжина, которыми я маскировал свое настоящее имя, особенно с того времени, как с 1835 года стал служить в Военном министерстве, где в ту пору сделано было распоряжение тогдашним министром, графом (впоследствии бывшим светлейшим князем) А. И. Чернышевым, чтобы все находящиеся на службе под его начальством обязались подпиской под опасением исключения из службы ничего не печатать под своим именем без предварительного рассмотрения и разрешения директором канцелярии, статс-секретарем М. М. Брискорном. Распоряжение это последовало по следующему случаю: молодой чиновник министерства, только что вышедший тогда из Царскосельского лицея, талантливый стихотворец г. Деларю напечатал в одной из первых книг «Библиотеки для чтения» свое счастливое подражание Виктору Гюго в звучных и хороших стихах, которые были поистине лучше подлинника. Вот эти стихи:
В нынешнее время, т. е. почти 47 лет спустя после этого случая, вероятно, никто не обратил бы на них в цензурном отношении внимания. Да и тогда, при довольно стеснительной цензуре, цензор пропустил их беспрепятственно. Но в стихах этих тогдашний митрополит Серафим, непонятно каким образом их читавший, усмотрел что-то не православное и вошел об этом обстоятельстве со всеподданнейшим докладом. Государь император Николай Павлович прогневался и приказал разузнать о переводчике этих стихов, которые, однако, как тогда слышно было, по благозвучию своему самому государю понравились[588]. Со всем тем молодой стихотворец г. Деларю, помнится, был посажен на гауптвахту и лишился службы под начальством военного министра, который нашел нужным, в ограждение себя на будущее время от подобных неприятных случайностей, сделать то распоряжение, о котором я сейчас упомянул. После этого можно себе представить, как неприятна была каждому служащему молодому писаке страсть г. Воейкова к разоблачению псевдонимов, которою он умел донимать даже Сенковского, печатая беспрестанно: Барон Брамбеус (Сенковский), Морозов (Сенковский), А. Белкин (Сенковский), Тютюнджи-Оглу (Сенковский) и пр. Но забавно было то, что он, Воейков, никак не хотел считать рецензента «Телескопа» и «Молвы» настоящим Виссарионом Белинским, а не вымышленным псевдонимом. При этом не лишнее сказать, что Воейков к Белинскому, тогда уже проявлявшему зачатки своего замечательного таланта, питал ненависть, ежели можно, еще сильнейшую, чем к Полевому, Булгарину и Сенковскому, и не мог о критиках и разборах его говорить иначе как со свойственным ему желчным остервенением, заходившим за пределы не только умеренности и приличий, но даже здравого смысла
