Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [197]

Хронологически и тематически связанная с «Четвергами у Н. И. Греча», являясь как бы их непосредственным продолжением, эта часть воспоминаний В. П. Бурнашева существенно, однако, отличается от предшествующей самой техникой своего построения.

«Четверги, – как отмечает сам мемуарист, – писаны были мною вполне на память или лучше прямо „из памяти“, без помощи даже тех кратких записок, какие сохранились в моих домашних портфелях. Но для написания настоящей моей статьи потребовались мне справки для освежения в памяти если не обстоятельств и случаев, не характеров и портретов, то некоторых чисел, некоторых имен, некоторых извлечений из статей, вписанных некогда в мою агенду и в верности которых я ручаюсь». И действительно, не довольствуясь запасом своих припоминаний, В. П. Бурнашев обильно документировал свои «Пятницы у Воейкова» выписками из «Furet», «Славянина», «Северного Меркурия», «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» и других изданий начала 30-х гг., тщательно учитывая в своих рассказах относящиеся к ним мемуарные и эпистолярные публикации в «Русском архиве», «Библиографических записках», «Современнике» и «Русской старине», словом, мобилизовал для своей работы огромный печатный материал.

В основных частях мемуарного повествования этот материал использован был с большим тактом и, несомненно, поднял историко-литературную значимость многих рассказов «петербургского старожила» о мелкой прессе 30-х гг. и ее деятелях. Мемуарист боролся, однако, в Бурнашеве не только с исследователем и популяризатором. Чем больше раздвигались рамки его воспоминаний и чем шире становился круг связанных с ними чтений, тем чаще и охотнее прибегал Бурнашев в своих опытах реконструкции прошлого к условным приемам письма исторического беллетриста. В этом отношении Бурнашев пошел, конечно, несколько дальше тех опытов художественной перекомпоновки и драматизации литературно-бытового материала, с которыми он познакомился в воспоминаниях И. И. Панаева (1861) и И. С. Тургенева (1869). Подобно этим своим образцам (образцам совершенно явным, хотя и не названным), В. П. Бурнашев ко всем рисуемым им сценам на вечерах у Воейкова подходил уже [не так], как в «Четвергах у Н. И. Греча». Он рискнул поступить [так] только однажды, то есть, по собственной его формулировке (см.: Русский вестник. 1871. № 11. С. 143), «не соблюдая строго исторического и синхронического порядка и предоставляя собрание разновременных фактов, зараз группированных в одном целом». Столь широко толкуя права мемуариста, В. П. Бурнашев в тех случаях, когда он это считал исторически и художественно целесообразным, безоговорочно дополнял материал своих стародавних личных впечатлений ссылками на эпизоды, свидетельством которых он быть не мог, но о которых знал из рассказов своих современников или из позднейшей литературы. Так, например, все страницы о Гоголе на вечере у Воейкова и попутно сделанные справки биобиблиографического порядка об авторе «Шинели» и его ранних литературных и светских отношениях (см.: т. 1, с. 211–221) являются продуктом не воспоминаний, а тщательнейшего изучения печатных источников («Опыт биографии Гоголя» П. И. Кулиша, воспоминания М. Н. Лонгинова, материалы «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду», письма Пушкина); так, протест А. И. Подолинского против извращения фактических данных о нем на с. 131–132 1-го тома не оставляет сомнений в большой свободе действий, которую позволял себе В. П. Бурнашев не только в синхронистических сдвигах, но и в персональных размещениях живого инвентаря своих рассказов. <…> В. П. Бурнашев, кроме воспоминаний И. И. Панаева, внимательно учел в своих построениях мемуарные очерки Н. И. Греча «Фаддей Булгарин» (Русская старина. 1871. № 11. С. 483–513) и «История первого энциклопедического лексикона» (Русский архив. 1870. № 7. С. 1247–1272), «Мелочи из запаса моей памяти» М. А. Дмитриева и книжку Е. А. Колбасина «Литературные деятели прежнего времени» (СПб., 1859).

Три основные линии повествования, наметившиеся в «Моем знакомстве с Воейковым», не дают единого критерия и для определения исторической значимости этой части мемуарного наследия В. П. Бурнашева. Как ценнейший первоисточник в научно-исследовательской литературе должны быть учтены те только разделы воспоминаний Бурнашева, в которых он, как специально осведомленный очевидец, вводит нас в самую гущу общественно-литературных отношений и журнальной борьбы 30-х гг., проливает свет на быт и нравы прессы этой поры, дает, наконец, целую портретную галерею писателей как из кругов так называемой литературной аристократии, так и из рядов известных до него лишь по своим именам первых литераторов-профессионалов официального и буржуазно-разночинного лагеря. Таковы прежде всего страницы Бурнашева о самом Воейкове и его предприятиях, о Бестужеве-Рюмине и редакции «Северного Меркурия», о Н. А. Татищеве, В. М. Карлгофе, В. Н. Олине, В. Я. Никонове, Платоне Волкове, Егоре Аладьине, Лукьяне Якубовиче, о Б. М. Федорове, о салонном листке «Furet», о книгопродавце И. Т. Лисенкове, о солдатском писателе И. Н. Скобелеве, о тревоге в клерикально-полицейских кругах в связи с появлением стихов М. Д. Деларю в «Библиотеке для чтения», о петербургских откликах на «Утро в кабинете знатного барина» Полевого, о судьбе В. Е. Вердеревского и т. д. и т. п. Позднейшие публикации документального и мемуарного материала (например, воспоминания Н. И. Греча о Воейкове, записи дневника А. В. Никитенко об истории со стихами Деларю, материалы о Пушкине и Полевом) полностью подтверждали точность информации Бурнашева о тех эпизодах, которым посвящены были и они, но ничего не изменяли ни в общих установках, ни в конкретных деталях основной части его воспоминаний.