Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [177]

, где, между прочим, значится его книга «Поездка в Персию». Барон Федор Федорович до поступления помощником столоначальника, младшим (тогда в некоторых департаментах до сокращения штатов были младшие помощники столоначальников, независимо от старших, и в каждом столе полагались один старший и два младших помощника), служил прапорщиком в Преображенском полку, куда поступил из камер-пажей, из чего видно, что он имел довольно блестящее светское воспитание. Как он, так и Сперанский писали стихи довольно гладкие, которые наподхват печатались в тогдашних альманахах, носивших название «Альцион», «Бабочек», «Ураний»[1213] и пр. Карл Иваныч знал об этом и нападал нередко на молодых поэтов, упрекая их этими «пустыми рифмоплетствами», как он говаривал, особенно когда замечал малейшее упущение в делах, им порученных. Когда же который-нибудь из них хоть несколькими минутами опаздывал на службу, он восклицал, закидывая назад голову и дергая кверху галстух: «Что, небось упражняться изволили в воспевании какой-нибудь небесной красоты!» Столоначальники и остальные чиновники обыкновенно с восхищением ухмылялись, что, разумеется, раздражало юношей, имевших слабость думать, что они действительно не на шутку поэты и литераторы. Озлобление это у светского барона Корфа проявлялось язвительной улыбкой и словами сквозь зубы: «А, вам завидны наши небесные красотки, так как вы другого идеала, кроме истрепанной прачки, не имеете»; но более резкий Сперанский раз на заметку Грошопфа: «Ну, что вы глядите? Верно, думаете о вашей нимфе или фее!..» отрезал: «Какие, Карл Иваныч, феи и нимфы, когда то и дело, что видишь перед собой орангутанга в вицмундире!» Карл Иваныч побагровел, но сдержал малейший порыв, а только подошел к подзеркальному столу, не утерпел, чтоб не взглянуть на свою особу в огромное зеркало, налил из графина стакан воды и выпил залпом.

К числу рельефнейших странностей Карла Иваныча принадлежала страсть его везде отыскивать и исправлять грамматические ошибки, и при этих поправках он ставил множество запятых, из которых нельзя сказать, чтобы все были у места. Когда же кто-нибудь дозволял себе входить с Карлом Иванычем в маленький грамматический диспут и ссылался на авторитет Греча или Востокова[1214], тогда бледное, изрытое оспою лицо Карла Иваныча делалось сине-багровым, белесоватые глаза расширялись и готовы были выскочить из своих орбит, голос дрожал, на губы набегала пена, и он восклицал: «Что вы пристаете ко мне с вашими Гречем и Востоковым? Я сам себе Греч и Востоков!» Страсть к поправкам доходила у Карла Иваныча до того, что он, читая какую-нибудь даже входящую бумагу, непременно исчерчивал ее карандашом, ставя запятые там, где их, как ему казалось, было мало, и уничтожая деепричастия, заменяемые им наречиями.

Ежели бы кто хотел удостовериться в том, что пишущий теперь эти строки не фантазирует, а рассказывает голые факты, тот пусть постарается, чрез какое-нибудь знакомство, проникнуть в архив бывшего Департамента внешней торговли, что ныне Департамент таможенных сборов, и там пусть посмотрит дела с 1827 по 1840 год, т. е. за все время пребывания Карла Иваныча начальником второго отделения. Можно смело держать пари, что в каждом таком деле встретится несколько входящих бумаг, измаранных, в грамматическом отношении, карандашом Карла Иваныча, восстановлявшего в чужих бумагах грамматические красоты. Раз, однако, ему случилось, как выражаются школьники, страшно срезаться, по простонародному выражению – опростоволоситься.

Это случилось в 1830 году, когда между Министерством финансов и Министерством иностранных дел шла довольно энергическая переписка по поводу одного из тарифов, которые у нас являлись тогда довольно часто. В эту пору попалась Карлу Иванычу одна бумага конфиденциальная, написанная по-французски графом Карлом Васильевичем Нессельроде. Карл Иваныч имел слабость считать себя пуристом даже и во французском правописании, хотя объяснялся он на французском диалекте немножко вроде покойного генерала от кавалерии Федора Петровича Уварова, называвшего зрительную трубу la pipe á regarder[1215] и на вопрос Наполеона (разумеется, первого): «Qui commande ce beau corps de cavalerie?» – отвечал без запинки: «Je, sire!»[1216] – Как бы то ни было, а Карл Иваныч в пылу корректорского увлечения схватил на этот раз уже не карандаш, который уничтожается резинкой, а перо, обмакнутое в сине-лазоревые чернила, и ну поправлять, да не только запятые, а буквы и даже целые слова в этой подлинной автографической, да еще вдобавок секретной бумаге. К несчастью, бумага эта потребовалась к докладу министру, и старик Канкрин сквозь свои темно-зеленые огромные очки увидел поправки грамматического свойства на рукописи министра иностранных дел, которого знанию тонкостей французского языка отдавал справедливость, в свое время, даже знаменитый Талейран. Егор Францевич Канкрин смотрел медведем, не имел изящных манер, напротив, тривиальность и вульгарность доводил до излишества, сморкаясь иногда без помощи платка, и пил из горлышка бутылки или графина, пренебрегая употреблением стакана; но он был истинно добр, а потому удовольствовался только тем, что при докладе как-то очень энергично и цинично на немецком диалекте ругнул Грошопфа, употребив при этом русскую поговорку о том, что Грошопф во французской орфографии столько же толку смыслит, сколько свинья в апельсинах. При этом он прибавил, что сам он, Егор Францевич, и французскую орфографию превосходно знает, и один во всей России способен поспорить в этом случае с таким знатоком, как граф Карл Васильевич. Это была странная и забавная сторона Канкрина: не было никакого предмета, в котором он не почитал бы себя непогрешимым, преимущественно по теории, так что он именно по теории считал себя великим мастером даже в берейторском искусстве, недостаток практики которого он довольно комично проявлял, когда медики посоветовали ему непременно ежедневно проезжать версты две-три верхом маленькою рысцою или самым укороченным галопом и император Николай I прислал ему одну из превосходно выезженных верховых лошадей придворной конюшни, почему граф Егор Францевич в своей высокой треуголке с белым султаном, в камлотовом зеленом сюртуке, с огромными очками на носу, стал ездить по Летнему саду и по Каменноостровскому проспекту ежедневно поутру и ввечеру. Не умей придворная лошадь, ученица одного из знаменитейших берейторов того времени, ходить осторожно и правильно без всякого даже управления собою, русскому министру дорого бы обошелся этот гигиенический совет.