Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [152]
Затем мы простились, сжимая друг друга в жарких объятиях. Клерон обещал Маклотлину, что до самого отъезда в Торжок, где стоит его полк и откуда он приехал на недельку повидаться с гвардейским «уланством», он непременно проведет с десяти часов утра до полуночи один денек в Лигове. Само собою разумеется, я должен был быть de la partie[1053].
Встреча эта была в четверг, а в воскресенье я отправился, как часто это делал, в реформатскую церковь, в Большой Конюшенной, чтоб послушать разумную, не филистерскую, не авгурную, а простую, задушевную проповедь доброго, честного моего знакомца, пастора Аншпаха. Но у подъезда я увидел ельник, около тротуара печальную колесницу в шесть траурных лошадей с балдахином и катафалком, а на противоположной стороне улицы стояли гвардейские уланы на своих рыжих конях и несколько пушек гвардейской конной артиллерии. Вхожу в церковь по ступеням, густо покрытым ельником. Посреди церкви, на возвышении, черный гроб, на крышке которого желтая уланская шапка и сабля. В церкви публики много и тишина могильная, как здесь всегда. Вокруг катафалка, где гроб, однако, никого, кроме уланских и других гвардейских, преимущественно кавалерийских офицеров, на лицах которых написана была неподдельная горесть. Из речи Аншпаха с кафедры долетели до слуха моего, между прочим, слова: «Un brave et digne homme de moins parmi nous! Le général Clairon laisse après lui une mémoire des plus honorables…»[1054]
Бедный lancier pure sang! Его сразила петербургская холера тотчас по возвращении его в Демутову гостиницу, после уланской пирушки в Петергофе[1055].
А. П. Ермолов в 1827 году в гостях у моего отца в Орле
Мой отец еще при бывшем министре внутренних дел О. П. Козодавлеве (который умер, кажется, в 1818 году[1056]) был сделан начальником мануфактурного отделения в Департаменте мануфактур и внутренней торговли; этот департамент впоследствии перешел в Министерство финансов к графу Д. А. Гурьеву, по смерти которого, в 1823 или 1824 году, министром финансов сделался Е. Ф. Канкрин[1057], в то время генерал-лейтенант, никогда не бывавший в сражениях, в качестве генерал-интенданта армии, но любивший употреблять выражение: «Наш брат, военный человек». В 1825 году, как теперь помню, отца моего в его казенной квартире в течение нескольких месяцев, в доме Висконти (в Сергиевской улице на углу так называвшегося тогда Неплюевского переулка, от дома сенатора Неплюева, впоследствии купленного под Училище правоведения[1058]) посещал весьма часто и оставался иногда в кабинете отца до поздней ночи высокий, худощавый, смуглый, крепко смахивавший на испанца или на мавра французский подданный, господин де Кастелла[1059]. Французское произношение этого довольно величественного и с тем вместе необыкновенно живого и даже стремительного джентльмена носило печать того акцента, каким отличался говор обитателей южной Франции с весьма твердыми и резкими ударениями. Беседы г. Кастелла с моим отцом имели главным предметом введение правильного шелководства в Грузии, где шелководство существует с незапамятных времен, но производится самым грубым и варварским образом, почему Кастелла хлопотал, по-видимому, о том, чтобы ему предоставлены были в разных местах участки земли, на которых он мог бы развести и свое тутовое дерево, и своего червя и иметь за всем этим уход чрез своих работников и работниц, причем он обязывался на свой же счет выстроить шелкомотальни и другие приспособленные к этому делу заведения. Помню, что после бесчисленных вечеров, проведенных г. Кастелла у моего отца, когда громкий голос его, несшийся из кабинета, гремел по всем обширным комнатам нашей квартиры, прожектер этот оставил Петербург и уехал на Кавказ, снабженный из департамента официальными отношениями, за подписью министра, к главнокомандовавшему тогда на Кавказе генералу Ермолову, имя которого в те времена было на устах всех и каждого. Перед отъездом своим из Петербурга г. Кастелла, помню, накануне этого дня обедал у моего отца, и тогда-то я его в особенности подробнее видел и слышал. С восторженностью провансальца, помню, он говорил о своем предприятии и хотел, совместно с шелководством, развести множество других полезных отраслей народной промышленности на Кавказе.
– Nous ferons de la Géorgie le paradis terrestre de l’empire russe! (Мы из Грузии сделаем земной рай Русской империи!), – восклицал он, бросая свои пламенные взгляды направо и налево.
В январе 1826 года отец мой получил от этого восторженного господина Кастелла письмо из Тифлиса. Провансалец был в восхищении от приема, сделанного ему генералом Ермоловым, и отзывался, как теперь помню, в письме своем о знаменитом герое так: «Comme général, sa réputation est faite depuis longtemps; mais il est admirable comme administrateur. Et quel homme adorable, ah, monsieur, quel homme, ce général à tête de lion et à cœur de bronse!..» (Как военачальника, репутация его сделана давно; но он удивителен как администратор. И какой обожаемый достойный человек. Ах, милостивый государь, что за человек этот генерал с львиною головой и с бронзовым сердцем!..) Впоследствии, гораздо уже позже, живя и служа в Орле, отец мой узнал стороною, что Кастелла с Кавказа пробрался в Одессу, ездил во Францию, привез оттуда несколько французов в Тифлис, начал свое дело с горячностью; но сделался жертвою какой-то местной болезни и, бедняга, умер, не успев привести в исполнение своего предприятия – превратить Грузию в земной рай русского царства.
