Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [150]

О, как мила твоя «богиня»!

За ней волочится француз, —

У нее лицо как дыня,

Зато [жопа] как арбуз[1035].

Спустя несколько времени в том же приятельском обществе я узнал, что Клерон переведен из Школы гвардейских юнкеров снова в свой уланский полк по тому случаю, что ему вздумалось, вышедши ночью из какого-то клуба, разумеется, будучи далеко не в нормальном состоянии духа, отколотить будочника и городового, делавших ему какие-то, по части нарушенного им городского благочиния, замечания. Великий князь заметил при этом: «Наш lancier pure sang не годится быть воспитателем молодых людей; но он отлично будет обучать молодых лошадей»[1036], и поручил ему, как «центавру всей кавалерии», всех ремонтных лошадей всей легкой гвардейской кавалерийской дивизии. Это дело, как и не ошибся великий князь, Клерон вел превосходно и заслужил ротмистрский чин за отличие. Он был вскоре назначен командиром лейб-эскадрона и командовал им великолепно. В начале сороковых годов Клерон – полковник лейб-гвардии Уланского полка, а в 1848 году назначен командиром одного из уланских полков, который носил желтые шапки и именовался тогда Полком его высочества великого князя Михаила Павловича[1037]. В 1849 году с этим полком Клерон, кажется, делал венгерский поход[1038], разумеется, отлично, и в 1850 году был произведен в генерал-майоры с оставлением командиром полка[1039], за неимением в это время вакантного места бригадного начальника.

Летом 1852 года в Петербурге пошаливала маленько холера, сделавшаяся нашею постоянною гостьею с 1830 года, когда впервые она к нам пожаловать изволила. Эти шалости холеры в то время действовали не столько на привыкших уже к ней петербургских аборигенов, сколько на заезжих в столицу из других местностей. Мы, петербургцы, не принимали против нее никаких особенных предосторожностей, кроме тех, что носили, несмотря на летний зной, фланелевые набрюшники и имели, каждый из нас, в жилетном кармане крохотный флакончик с гомеопатическими каплями nux vomica[1040]. Вооруженный таким образом, я проводил в селе Лигово один летний день у тогдашнего приятеля моего, обруселого англичанина Захара Захаровича Маклотлина, о котором слегка упомянул на этих же столбцах в статье моей «Пинетьевская штука кредитора»[1041]. Мы с почтенным Захаром Захаровичем, сидя на террасе его коттеджа, истинно изящного и даже очаровательного, после довольно сытного thé à l’anglaise (чая по-английски) курили не без удовольствия любителей сигары «упман»[1042], первый сорт, какими для приятелей всегда полон был серебряный портсигар хлебосола-хозяина, и рассуждали о новой жатвенной машине и о дивных урожаях «египетской мумийной пшеницы»[1043], о которых я собирался писать, со слов агронома-практика, в редактированном мною тогда «Журнале Вольного экономического общества»[1044], доведенном мною, как всем известно, даже официально, до 6500 подписчиков. Но доложил юркий и ловкий молодой слуга Маклотлина, что кучера привели с конюшни оседланных для нас лошадей. Взяв фуражки, мы вышли на двор чрез огромную залу и сели на наших коней, Захар Захарович – на своего темно-гнедого мощного гунтера, перескакивавшего двухсаженные рвы, как нипочем, а я, как некогда эйзендекеровский ученик, на смирную выезженную дамскую рыже-чалую кобылку, никогда не дозволяя себе ездить на бойких конях. Прежде всего мы поехали к дальнему месту мызы, где на юго-западном склоне росла и гроздилась богатейшая из богатейших пшениц, первоначально зерна которой, по уверению английских хозяйственных журналов, найдены были в саркофагах тысячелетних египетских мумий под пирамидами. Si non e vero, e ben trovato[1045]: этот рассказ сделал миллионером того семенного продавца в Англии, которому первому эта утка влетела в голову. Налюбовавшись досыта пшеничною нивою, за которою, по правде, был тот же уход, как за самыми дорогими гарлемскими тюльпанами[1046], т. е. немыслимый в необразцовом хозяйстве, не претендующем на большую золотую медаль Вольного экономического общества, столь щедро награждающего все несбыточное и неудобоприменимое, – мы, подняв коней в галоп, оставили проселок и вынеслись к большому шоссе, ведшему тогда в Петергоф. В то время как мы, подъехав к канаве, оба различными манерами выезжали на дорогу, – Маклотлин сильным прыжком своего гунтера соотечественника, я же, ища мостика и осторожно перебираясь по нем, – нам навстречу из Петербурга летела коляска четверней рядом, и городской ямщик, с павлиньими перьями на низенькой шляпе, весело взмахивал длиннейшим кнутом, гикая на своих замыленных коней, поднимавших пыль столбом, сквозь облако которой виднелся в коляске седок в синем уланском сюртуке и в шинели, упавшей с плеч, украшенных серебряными генеральскими эполетами, а на голове этого превосходительства была синяя с широким желтым околышем фуражка с длиннейшим козырьком, параллельным с длиннейшим же ястребообразным носом этого генерала, сильно дымившего огромную сигару на янтарном мундштуке; он быстро взглянул на нас или, по-видимому, более на наших лошадей, чем на нас, и в этот миг громко крикнул: «Sacrebleu, les brigands»