Воспоминания о юности - [6]

Через полчаса Вику вызвали к начальнику. – Что там у вас с Аллочкой? Она уже плачет от тебя! Ты ей создаешь невыносимые условия, нельзя так на нее давить! Ты последи за собой. Помягче, Виктория, помягче…

Вика не поверила услышанному.

– Я… создаю невыносимые условия?! Это она мне создает невыносимые условия! Да она вообще неграмотная! Не хочет работать, да и не может! Я все за нее делаю сама, работаю за двоих, а вы…

– И правильно! Ты и должна работать! – остановил разошедшуюся Вику начальник. – А обижать внучку Корягина мы тебе не позволим. Тебе что велели? Учить ее работать! Не можешь научить, делай сама. Это твои проблемы. В общем, так, Виктория. Еще одна жалоба – и будем решать вопрос о твоей работе в издательстве.

Вика вернулась от начальника с пылающими щеками. Алла торжествующе улыбалась. На столе перед ней лежал толстый каталог фирмы «Эйвон», над которым Алла усердно «работала» с самого утра. «Это твои проблемы» – сказал Вике начальник. С проблемой по имени Алла Корягина ей, пожалуй, не справиться, – поняла Вика. И пошла в отдел кадров.

– Переведите обратно в корректорскую, – кусая губы, попросила Вика.

– Ну, милочка, тебе не угодишь: то она редактором хочет, то корректором… – выговорила ей инспектор по кадрам голосом учительницы, распекающей нерадивого ученика. И Вика вернулась в корректорскую. «Теперь уже навсегда» – тоскливо думала Вика.

Но она ошибалась. Из «Современника» пришлось уйти через два года, когда у мамы отнялись ноги. Они болели с самого детства, которое пришлось на военные годы. Маме было семь лет, когда в бомбоубежище, в котором ее семья пережидала воздушную тревогу, попала бомба – и их завалило. Мама осталась жива, но с того времени плохо слышала, и у нее сильно болели ноги. Потом боль отступила, но глухота осталась. И вот теперь, почти через полвека после войны, мамины ноги вдруг отказались ей служить. Врачи говорили, что со временем паралич пройдёт – и отводили глаза. Врачи ведь не боги…

– Держись, дочка! – сказал тогда Вике отец. – Мы-то с тобой на ногах, мы справимся. А мама, даст бог, поправится. – И ушел в ванную. Сквозь шум льющейся воды из-за двери слышались всхлипы, и Вике вдруг стало страшно – перед тем неотвратимым, которое – она знала! – непременно случится, и она, Вика, ничего не сможет сделать, ничего не сможет изменить.

…Через год мама передвигалась по квартире на костылях, подволакивая непослушные ноги. Дальше дело не шло. Вика старалась изо всех сил: натирала мамины ноги лечебным бальзамом, утром и вечером делала массаж (пришлось записаться на курсы и, выложив немаленькую сумму, научиться всем приемам и премудростям массажа…). Готовила витаминные салаты, бегала по аптекам в поисках лекарств, сама научилась делать уколы… Вика билась за мамино здоровье, отец вкалывал на двух работах и надолго уезжал в Ленинград, в командировки. Вика с тревогой вглядывалась в его постаревшее за этот год лицо… Отца было жалко. Сама Вика теперь работала сдельно – брала на дом корректуру из того же «Современника». Вика сидела над корректурой до поздней ночи, но платили ей до смешного мало. Жили на заработки отца. «Бедный папа, – думала Вика, – работаешь один за троих… Надолго ли тебя хватит?»

Отца «хватило» на один год, а потом он уехал в Ленинград. Насовсем.

– Ты должна меня понять, – сказал Вике отец. – Я жить хочу, чтобы была нормальная жена, нормальная семья. А мама… вряд ли поправится. Это теперь на всю жизнь. Я тебе не говорил… В Ленинграде у меня сын, ему уже год, и ему нужна семья – мама и папа, как у всех. А тебе бы хотелось, чтобы я прожил всю жизнь с инвалидом? – И не дождавшись ответа, выкрикнул сорванным горлом:

– Я и жил-то с ней из-за тебя! Ты взрослая уже, у тебя будет своя жизнь, а у меня своя!

– А у мамы? – разлепила сведенные губы Вика. – У мамы какая будет жизнь?

Отец задумался.

– Ну… Есть же интернаты для инвалидов, там о них заботятся. Ты в собес сходи, скажи, что работаешь и ухаживать за ней не можешь… Мама переедет в интернат, а ты ее будешь навещать. И не смотри на меня так! Интернат не тюрьма, туда пускают… посетителей.

Отец все говорил, и каждое его слово хлестало Вику как плеть. Она прикусила губу, испытывая почти физическую боль, из последних сил стараясь не плакать. Слезы не помогут.

Маленькую Вику никогда не наказывали, даже когда следовало. Отец садился с ней рядом и объяснял, почему не следует делать то-то и то-то. Объяснял терпеливо, обстоятельно, приводил примеры, убеждая упрямую дочь. Вику даже в угол никогда не ставили – отец не позволял. Он так любил ее, так боялся обидеть, оттолкнуть от себя… За что же – теперь?! Вике хотелось спросить, за что. Но она не спросила, молча обняла отца, прощаясь.

– Доченька моя, хорошая моя! Я напишу… я буду часто писать. И ты поймешь когда-нибудь… – целуя Вику в мокрые щеки, бормотал отец. Вика понимала только одно: отца у неё больше не будет. Не будет папы, не будет детства, о котором вспоминалось так светло… Все это будет теперь в Ленинграде, у маленького мальчика – ее сводного брата, с которым они никогда не увидятся.

На письма Вика не отвечала. Денежные переводы отправляла обратно, в Ленинград. Из «Современника» ей пришлось уйти: зарплаты корректора на двоих не хватало. Жить без отца оказалось трудно, но Вика привыкла. Письма от отца приходили все реже, и когда наконец он перестал ей писать, Вика испытала облегчение: от писем было невыносимо больно, и это не проходило – каждый раз по живому, каждый раз…