Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - [3]

Люди отважные и любопытные читали перепечатки и фотокопии запрещенных книг и рукописей — зарождающийся самиздат. Я почти не читал — боялся.

В известной мере мне везло: я мог оставаться в восемнадцатом веке, во Французской революции, в газеты и журналы тогда не писал. «Давида» и лекций в институте мне вполне хватало. Было некоторое затишье внутри меня, сытость наступала, а «закручивание гаек» меня непосредственно не затрагивало, к тому же всякого рода «наведение порядка» было куда более обыденным и привычным, чем неустойчивые порывы свободы. И вероятно, более спокойным, поскольку именно с этим все давно смирились.

Много часов проводил я в библиотеке Эрмитажа. Сухой запах благородных книг и старого дерева, темные шкафы, украшенные тускнеющей бронзой, Дворцовая площадь за окном, новые заграничные книги на столах, журналы, лексиконы. Этот мир являлся — или мне таким он мерещился — вечным, далеким от неприятной повседневности, политических страстей и слухов, здесь можно было тешить беса собственной мелкой независимости. По-французски читал я уже без былых затруднений и в ту пору в библиотеке занимался с удовольствием, даже сбегáл туда от тесноты и печалей домашней жизни. Хотя, надо признаться, мои успехи, в том числе и материальные, отчасти снимали напряжение в семье, на какое-то время проблем стало поменьше.

^{Читальный зал библиотеки Эрмитажа. 1960-е}

Мне исполнилось тридцать, я подводил самодовольные итоги. Три книжечки, дюжина статей, тексты для телевидения. В апреле 1963-го вышел и «Домье» — двенадцать авторских листов, сто пятнадцать тысяч экземпляров! Все было у меня вроде бы и недурно. К тому же новые гонорары, в том числе и огромный — за массовое издание, а это были по тем временам деньги, несоизмеримые с моей психикой: более трех тысяч рублей — годовой оклад доцента, стоимость автомобиля «запорожец». Гонорарами я наслаждался и даже, должен признаться, хвастался. Не совсем уж пóшло, но случалось. И вообще вел себя отвратительно, этакий преуспевающий, богатеющий, суетно-надменный господинчик. Я вовсе не так уж плохо к себе отношусь, но есть периоды и поступки в моей жизни, о которых мне противно вспоминать. И это была как раз такая, самодовольная и скверная пора.

Главным мерилом успеха тогда у меня стало: лишь бы напечататься и понравиться. Редактору, рецензенту, читателю. «Взыскательный художник» хотел лишь писать «как все» и очень красиво. И как можно больше зарабатывать. За всем этим было много чего — и юношеского мелочного тщеславия, и эйфории, и усталости от нищеты, и достойного желания стать независимым и никому не кланяться. До этого, последнего, оставалось еще ой как далеко.

Вскоре после выхода «Домье» меня пригласили в городской коллектор на встречу с библиотекарями. Всерьез показалось: как в «Марсельезе» — «День славы настал!». Я приготовился к дальнейшему народному признанию.

Но признания не случилось. Кроме студенток, которые покупали книжку, а потом, розовея и тяжело дыша, просили у меня автограф (особенно активно — в дни экзаменов!), никто мной не восхищался, на улице меня не узнавали, и газеты восторженных рецензий не печатали.

Я не смущался и ждал своего часа. Душа моя продолжала заплывать самодовольным жирком. Летом 1963-го я рискнул записаться в Союзе художников на заграничную поездку, и меня с женой «пустили» в Польшу и Чехословакию. Я становился допущенным за границу, преуспевающим советским гуманитарием средней руки.

Иное дело, что эта заграница, которая для нормальных людей была веселой и интересной экскурсией, для меня оказалась — в процессе оформления — источником унизительных и мучительных волнений. А «инструктаж» перед отъездом во Дворце труда (б. Николаевском), касательно того, как вести себя за столом и как разговаривать с иностранцами, стал первой ощутимой пощечиной на пути к этой «загранице», первой из многих, которые мне еще предстояло получить.

^{Краков. Вид на Мариацкий костел. 1961}

Кого теперь удивишь рассказом о том, как чувствовал себя советский человек, пересекавший границу в 1963 году! Сравнить это можно лишь с тем, как воспринял бы выход на волю человек, родившийся и выросший в тюрьме. У наших пограничников были гранитные лица усталых вертухаев. Польский strażnik graniczny слегка улыбнулся, возвращая паспорт, сказал: «Dziękuję» — и добавил: «Witamy w Polsce!»

Часа два ехали мы по пустынной и бедной Восточной Польше, но восторженное ощущение «заграница!» не покидало меня. Для детей, высыпавших у какого-то хутора посмотреть на наш автобус, мы были иностранцами…

Рассказ о Варшаве, Кракове и Праге вряд ли сейчас интересен сам по себе. С тех пор я видел немало других стран, но вечереющее небо над острыми, «по-западному» очерченными варшавскими крышами, что смотрело в окно тогдашнего руинно-рассыпающегося отеля «Бристоль», навсегда осталось первым «заграничным» небом. Сам дряхлый «Бристоль» (сейчас-то он перестроен и стал пышной дорогой гостиницей, удивляющей прагматичных европейцев своими ценами и претенциозностью), невиданные автомобили с номерами разных стран у подъезда, надменная вежливость старых официантов в обшарпанном и роскошном ресторане с грязной позолотой, тихие маленькие красные трамваи, частные такси с варшавской «сиреной» на дверцах (их водители были, в отличие от государственных, отменно вежливы и аккуратны в расчетах, что наводило на «нездоровые» размышления) — и это тоже навсегда стало моей первой «заграницей».