Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - [2]
>Александр Исаевич Солженицын. 1965
И лишь уголком сознания замечал — жизнь вокруг меняется отнюдь не к лучшему. После визита в Манеж Хрущев не успокоился. Последовали приемы на Ленинских горах: высочайшая истерика, еще относительно безобидное (никого не арестовывали, и это уже казалось либерализмом!) хамство Никиты Хрущева и Леонида Ильичева, верноподданные оправдания наших почти диссидентов, о которых и вспоминать сейчас как-то неприлично, но и забывать стоит ли? И не то что страшно — становилось душно и холодно, зато иллюзий можно было не питать и романтических надежд не строить. А с другой стороны, как не строить, когда, хоть и облиты грязью были Некрасов и Хуциев, у Солженицына в «Новом мире» (1963) печатались «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка»[2], позднее и «Для пользы дела», одно время анонсировался новый роман, о котором ходили смутные и восторженные слухи. «Один день Ивана Денисовича» выдвинули аж на Ленинскую премию.
Впрочем, и здесь все казалось запутанным, — случалось, во вздорной противоречивости вельможных суждений мерещилась даже демократичность. Солженицына то хвалили, то ругали, выдвижение на премию встревожило реакцию, а кто знает, как сложилась бы история русской словесности и вообще русского либерализма, ежели бы «Один день» был именем Ленина канонизирован! «Правда» вовремя спохватилась — весной 1964 года перед решающим туром напечатала статью «против», и дело расстроилось.
Все чаще стал выступать с обличениями недостаточно партийного искусства Ильичев, приезжал он и в Ленинград, созывали интеллигенцию, которую он ругал и учил.
Появился стишок:
В 1964 году вышла повесть Бондарева «Двое» (действие в ней происходит в последние месяцы жизни Сталина) — продолжение «Тишины». Там — ледяной, сумеречный страх, пугающий именно расплывчатостью, иррациональностью, ускользающий от определения, как липкий сон. Естественно, с истинно большими писателями его поколения — с Трифоновым особенно — Бондарева сравнивать нельзя. Но ведь в среде либеральной интеллигенции принято непременно делить всех на агнцев и козлищ. А поди ж ты — национал-патриот, обскурант постперестроечной поры, Бондарев в середине шестидесятых был иным. И написал повесть, которая читалась вполне в русле либеральных идей. Многое в его военной прозе осталось рядом с Баклановым, не говоря о Симонове. Впрочем, и роман «Живые и мертвые» для своего времени был серьезный и сильный, — думаю, негоже претензии к судьбе и поступкам писателей переносить на оценки их книг, особенно ранних.
>Обложка книги И. Шевцова. 1964
И в том же году — «Тля» Ивана Шевцова. Персонажи: гнусный художник Лев Барселонский, делавший в войну хорошие политические карикатуры, а ныне тлетворно космополитствующий (Эренбург, естественно), президент Академии художеств Александр Герасимов под прозрачным псевдонимом «Михаил Герасимович», простой ядреный реалист, большевик и прочее. Сначала космополиты притесняли реалистов. А в эпилоге — апофеоз «добра» и Хрущев в роли deus ex machina. К старику Михаилу Герасимовичу врываются преданные ему реалисты:
«Шумно, гулко, возбужденно и весело… почти хором:
— Победа!..
— Победа, Михаил Герасимович!..
— Полный разгром формалистов и экспрессионистов!..
— Сейчас в Манеже выставку посетили руководители партии и правительства…
— Ну и…? — Камышев ждет. А у тех весенние (курсив мой. — М. Г.) лица и глаза сияют радостью и восторгом…
— Но самое интересное… что как-то по-новому, свежо прозвучали там слова Владимира Ильича о том, что искусство принадлежит народу, что оно должно быть понятно широким массам…
…А что Ленина в Манеже вспомнили — это отлично. Живет он, живет и партия его. И никому не позволит… никаким растлителям… Нет, я верил, знал».
В последних строках честный старик-реалист плачет от радости.
Книге было предпослано восторженное предисловие академика живописи Лактионова.
Верноподданное лакейство и скандалезность «Тли» озадачили и лютых адептов официоза. Властям, вероятно с сожалением, пришлось «отмазываться» и от «Тли», и от не менее хулиганского романа Кочетова «Чего же ты хочешь?». Появились уничижительные статьи в партийных газетах, и даже академик Лактионов поспешил дезавуировать свое предисловие, заявив всем на посмешище, что роман не читал.
В феврале 1964 года — суд над Бродским.
За него вступились Дмитрий Шостакович, Корней Чуковский, Самуил Маршак, Анна Ахматова, Ефим Эткинд. Чудовищная и постыдная история суда над будущим Нобелевским лауреатом ныне хорошо известна, нет смысла снова ее пересказывать.
Но тревога нависла над Ленинградом, литературный мир лихорадило, наступали грозные времена. Циничный парадокс заключался в том, что при этом оттачивался миф о нас как о самой читающей нации. Что и говорить, чтение было единственной радостью, забвением, сублимацией этических и политических страстей, литературные пристрастия определяли, «кто с кем и против кого». Читали и просто потому, что не было элементарных развлечений (игровых автоматов, развеселых телепрограмм, клубов, казино, дискотек), толстые тома советской занимательной «эпической» беллетристики (Анатолий Иванов, Георгий Марков) заменяли бульварное чтение или, скорее, им становились, насыщая покорные души читателей ненужной, но привычной идеологией. Детективы или просто приключенческие книжки сметались с прилавков, чаще продавались из-под них, и люди привыкали к толстым, плохим романам. Как-то по радио гастролировавшие у нас актеры миланского театра Ла Скала наивно восхищались, что видели у обслуживавших их шоферов книжки Боккаччо и Пиранделло. Наши службы работали просто, но впечатляюще.
