Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - [124]

И оттуда, из Германии, шла к нам «гуманитарная помощь». Вернувшись домой, я услышал страшноватый анекдот: «В избу входит немец: „Бабка, яйки, кури!“ — „Да нету ничего, господин офицер, неужто опять война?“ — „Кури, яйки, бабка, бери! Гуманитарная помощь, гут!“»

Июнь

В институте, на ФПК (факультет повышения квалификации). Взрослые преподаватели истории художественной культуры, иные со степенями. Странно, никогда прежде мне не приходилось защищать свободу в официальной аудитории. Но не успели мы оглянуться — мрачная ненависть к новым временам уже полыхает в глазах людей еще не старых. Озлобленные люди полагают: во всем виновата новая власть. Будто все это не следствие семидесятилетнего мракобесия.

— Кому нужно теперь то, чем мы занимаемся? — спросили меня.

— Сейчас наши занятия не нужны почти никому, — сказал я. — Но если перестать бросать в костер хотя бы щепочки, он навсегда погаснет. Если не крутить педали велосипеда, он упадет. Мы не должны сдаваться.

Кажется, несмотря на откровенный пафос и публицистическую назидательность, меня услышали. Разумеется, далеко не все.

Июль

Никак не могу взять в толк — почему мне не страшно или, скажем так, страшно не слишком.

Мне много лет, рушится мир, пусть не принятый мною и меня не принявший, но мир, в котором прожил я всю жизнь, с которым во многом примирился и в котором чего-то достиг. Мир, где, несомненно, я занимал положение по советским критериям относительно «высокое» и, уж во всяком случае, более прочное, нежели нынче; мир, где был у меня по советским временам некоторый даже достаток. Этот наступающий, неведомый и смутный мир, переходящий в руки, как тогда мне казалось, недавним диссидентам, к которым я никогда не принадлежал, несет с собою ту непредсказуемость и тревогу, которых я всегда до смерти боялся.

И так любил уверенность, старался даже иметь «заначку» в сберкассе (печатающемуся автору это нетрудно, гонорары переводили только через банк, а оставить на счете легче, чем прийти и положить).

«Продайте сигарету» — эта странная фраза практически вытеснила привычное: «Закурить не найдется?» Недавно на остановке я поделился с маленькой семьей — жена, муж, теща — последней сигаретой. Мне в ответ подарили большой теплый помидор. Новое братство. Приятно.

Перестали просить и давать в долг, милая советская безалаберность выжигается безжалостной реальностью, с которой не хочется спорить, но от приятия которой я сильно устаю.

Поздний вечер.

Перечитал свои заметки последнего времени. Может показаться, что мой взгляд на мир безрадостен. Да ничего подобного! Просто я фиксирую не суть, а приметы времени, скорее острозанимательные, чем глубинные. Мучительные издержки перемен — а именно их я и стараюсь запоминать с некоторой даже жадностью — не могут помешать главному ощущению: что-то все время происходит. Реальный шум истории стал внятен, мы теперь — не в изоляции, в жизни.

«Реальный шум истории» перестал быть метафорой 19 августа 1991 года.

Рано утром позвонили по телефону. Путч. Сообщили с некоторым даже сладострастием. Те, кто в былые времена были «диссидентами», но делали все, чтобы оставаться ими и теперь, когда советский режим рухнул.

Разумеется, я смертельно испугался, но все же с удивлением успел заметить: эти достойные и отважные по природе люди отнеслись к «государственному перевороту», как они назвали происходящее, если можно так выразиться, «с аппетитом». Ибо диссидент все же не профессия, не будничное созидание, для самореализации нужно противодействие, без которого, как ни парадоксально, действие не задавалось.

^{Августовский путч. Члены ГКЧП. 1991}

Это в природе инакомыслия.

Один очень достойный литератор, как говорил он сам, мечтал создать журнал, главным и непременным качеством которого была бы такая его направленность и репутация, что большевики, приди они к власти, немедленно его бы прикрыли. Иными словами, главное, чтобы в ужасных обстоятельствах оказаться героем. А то, что от обстоятельств этих страдать станут другие люди, что журнала никакого не будет, — несущественно. Все можно принести в жертву собственному триумфу.

На улице же в то первое утро было на удивление спокойно. На лицах людей «не отразилось ничего». Обычное утреннее угрюмство и озабоченность.

Я приехал в редакцию одной нашей вполне либеральной газеты «Невское время» по причине, не имеющей отношения к политическим событиям. Там было сильное возбуждение, и несколько достаточно известных в ту пору людей: литераторы, депутат, кто-то еще (почти никого из них я лично не знал) — составляли письмо-протест против путчистов, озаглавленный, кажется, «Мы не рабы».

Меня с ходу вовлекли в редактирование, мы написали что-то вполне возвышенное и серьезное. Подписали. Предполагалось, что, кроме наших пяти подписей, там появится еще множество — ожидались и подписи «прогрессивной ленинградской интеллигенции».

^{Августовский путч. Демонстранты на улицах. 1991}

Почему-то на этот раз «прогрессивная ленинградская интеллигенция» осталась в стороне. Как это случилось, мне непонятно, всю мою жизнь я оказывался куда трусливее других, сроду ничего не подписывал, а тут — пожалуйте бриться! — стал «подписантом». И добро бы в обществе ста человек, а то — сам пятый! Письмо это, столь же резкое и храброе, сколь и бессмысленное, напечатали в «нелегальном» выпуске газеты на следующий день. Приди к власти путчисты, я мог бы оказаться среди «жертв произвола»! Вот уж к чему никогда не стремился, но случайность одолела мою природную робость и приобщила меня к единственному в моей жизни рискованному политическому предприятию. Гордиться здесь нечем, но те, вместе с которыми я подписывал письмо, упоенно потом праздновали победу над путчем как свою, я был приглашен, и пришел, и тоже гордился, во всяком случае тогда. Другие, впрочем, гордились еще больше, и сколько я выслушал эпических рассказов о том, как гордо и храбро повели бы они себя в застенках путчистов.