Воспоминания о моей жизни - [73]

В первой Керенский объявлял Корнилова «изменником» и смещал его с верховного командования, а во второй – Корнилов, отвечая, отказывался сдать это командование и обзывал Керенского и Ко «немецкими наемниками».

3-й конный корпус до Петербурга не дошел, застряв в его окрестностях и повторив то, что случилось шесть месяцев тому назад с отрядом генерала Иванова, посланным усмирять столицу. Она обладала какими-то магическими токами, которые парализовали наступавшую вооруженную силу на самом пороге города. Конники Корнилова, как и Георгиевские кавалеры Иванова, шедшие, по-видимому, с самыми решительными намерениями, затем, оправившись от паралича, рассеялись, потеряв интерес, исчезли…

Крымов отправился в Зимний дворец разговаривать с Керенским и не вернулся к своему корпусу. По официальным данным он застрелился. Но только Керенский мог бы пролить свет на этот вопрос, оставшийся темным. Едва ли можно сомневаться в том, что отступившие временно на задний план революционные друзья Керенского в Могилеве и на фронте разгадали нехитрую игру Корнилова и донесли о ней в Петербург. Керенский решил первым перейти в наступление и сорвать этот план. Применив провокацию, он достиг своей цели. Искушенный интриган легко побил неопытного в подвохах и политически неуклюжего генерала.

Храбрый и честный воин, горячий патриот, Корнилов понимал только прямые пути и бескорыстные побуждения. Став на скользкую дорогу совершения переворота в случае дальнейшего упрямства Керенского, он все же до последней минуты рассчитывал встретить и у противника те же чистый патриотизм и отсутствие личных честолюбивых стремлений. Наивность эта погубила coup d’ètat, который один только мог спасти Россию от надвигавшихся на нее бесчестия и унижений. И будь на месте Корнилова авантюрист типа Савинкова или фанатик и реалист типа Гарибальди, переворот мог бы удаться в двадцать четыре часа.

Свою неспособность «фехтовать в тесте» – по меткому выражению Бронштейна-Троцкого о февральских попытках усмирения – Корнилов доказал уже однажды, когда был назначен командовать войсками в Петербурге в первых числах марта. «Пофехтовав» в этой гуще короткое время без успеха, он отпросился обратно в боевую линию на фронт. Там все было много проще, чище и понятнее.

Следующим шагом Керенского, после солдатской ответной радиограммы «мятежного генерала», было объявить самого себя Верховным Главнокомандующим и арестовать Корнилова.

Все произошло как раз обратно тому, чего добивался Корнилов и что могло вывести страну из революционной путаницы.

Вместе с ним были арестованы и заперты в Быхове на реке Днепре его начальник штаба Лукомский, когда-то мой начальник в Киеве, и Эрдели – мой недавний начальник. На последнего, очевидно, успели донести из Особой армии. Арестованы были и привезены в Быхов также Деникин с Марковым. Группа других генералов была арестована в Бердичеве.

Шел разгром «контрреволюции» по всей линии. Дошла очередь и до меня с Соллогубом.

Притихшие было и обузданные комитеты, комиссары и советы сразу подняли теперь голову. Они занялись охотой на мятежников. Роясь в переписке штабов, нашли две или три телеграммы за моей подписью, в замаскированном содержании которых можно было прочесть между строк распоряжение, продиктованное ожидавшимся «выступлением Корнилова», как окрестили его подсеченную на корню патриотическую попытку. Мы с Соллогубом были взяты под подозрение, о нас донесли в учрежденную следственную комиссию в Бердичев, а в ожидании вызова туда для снятия допроса мы очутились в положении поднадзорных.

Под моим окнами всегда маячили дежурные делегаты армейского комитета, и головы их показывались мрачным силуэтом то в одном, то в другом окне. Если мы отправлялись в город или на прогулку, в некотором расстоянии за нами шла пара комитетчиков, поворачивая туда, куда поворачивали мы, останавливаясь неподалеку от наших остановок. Нужно отдать этим «товарищам» справедливость: они соблюдали меру и приличие, и этот «негласный», но совершенно очевидный надзор не был стеснительным.

Кажется, 31 августа или 1 сентября пришла наконец из Бердичева телеграмма, требовавшая нас туда «к ответу».

Поехали мы с Соллогубом в поезде с полным комфортом, предусмотрительно забрав с собою весь наш небольшой багаж. Для нас прицепили отдельный мягкий вагон 2-го класса, в котором поместились мы, наши денщики и вещи.

Мы не рассчитывали вернуться!

На милость победителей пришлось оставить наших верховых лошадей. Впоследствии, когда солдаты принялись ликвидировать фронт, «товарищи» продали этих лошадей и седла в свою пользу.

Поезд отходил поздно вечером. На вокзал, «проводить» начальника штаба армии и его генерал-квартирмейстера, за несколько минут до отхода поезда явилась депутация от армейского комитета. Никто не произносил речей и не проливал слез. Важно было установить, что «контрреволюционеры» фактически отправились по назначению, и протелеграфировать об этом комитетчикам Бердичева. Когда поезд тронулся, один из «товарищей» заглянул, для верности, в окно нашего отделения. «Не сбежали бы в темноте!»

Ф. Ф. Рерберг все эти тревожные дни оставался в стороне, и его не трогали. Вероятно, он пробыл в роли фиктивного командующего армией еще некоторое время, опекаемый умеренным армейским комитетом 11-й армии.