Воспоминания о моей жизни - [72]

До его ушей не достигла расценка этих талантов, сделанная остряками, никогда не иссякающими на Руси: «На безрыбье и рак – рыба; на безлюдье и Керенский – человек».

Каждый день дальнейшего оздоровления армии означал, с одной стороны, усиление военного вождя – Корнилова; с другой – утечку престижа и «обаяния» товарища Александра Федоровича.

Между тем, и Корнилов не мог остановиться где-то на полдороге к диктатуре. Если Россия желала продолжать войну, рассуждал этот угрюмый и прямой казак, она должна проявить железную дисциплину не только в армии, на самом фронте, но и во всем огромном тылу его. Корнилов требовал от Керенского подчинения ему всех железных дорог и заводов. Только единая военная власть способна была подтянуть этот расхлябанный революцией тыл, в сущности, всю страну.

Подписаться под таким законом значило для Керенского подписать себе отставку. Он тянул дело. Это не было ни «да», ни «нет».

Корнилову скоро стало ясно, что от премьера с его окружением не дождаться поддержки и либо надо кончать войну, либо свергнуть петербургскую верхушку, подлаживающуюся под полубольшевистский Совет солдатских и рабочих депутатов, все еще заседающий и разговаривающий.

Теоретически совершение переворота могло казаться легким. В самом деле, после того как миллионы штыков на фронте снова сделались послушными, что стоило повернуть кругом небольшую их часть, захватить власть в столицах, арестовать правительство и объявить военную диктатуру?

На практике, однако, дело обстояло гораздо сложнее.

Ближайшими к Петербургу и Москве войсками были армии Северного и Западного фронтов. Командовали ими – бесцветный канцелярист Клембовский и готовый играть на популярность у низов Балуев. Оздоровление войск на этих фронтах распространялось медленнее, чем это происходило на южных фронтах, к югу от Припяти.

Так, 19–21 августа немцы, дав нам передышку в десять дней, перенесли резервы и удар на противоположный фланг, под Ригу, и с чрезвычайною легкостью овладели ею. Наша 12-я армия оказала бессвязное и случайное противодействие; большинство дивизий дрогнуло, бросившись в тыл почти без оглядки, потеряв до девяти тысяч пленными и оставив противнику свыше двухсот орудий.

Это было повторение июльских Тарнопольских погромов. Но тогда офицерство еще было бессильно, а митинги процветали. Официально эти условия в августе исчезли, но Северный фронт, очевидно, не сумел еще с успехом воспользоваться правами, предоставленными военному командованию. Таким образом, становится понятным, почему Корнилов решил в случае надобности опереться на более удаленный Юго-Западный фронт. Он знал его ближе и больше ему верил. Вся его боевая героическая служба во время войны прошла в войсках этого фронта, наиболее счастливого в смысле победоносности. Здесь Корнилов командовал дивизией, корпусом, армией, фронтом. Здесь сказались на его глазах первые положительные результаты восстановления дисциплины и правильных командных отношений.

Сюда, наконец, в предвидении необходимости использовать фронт в целях политических, Корнилов перевел, как было отмечено выше, Деникина со всем его штабом еще в начале августа. Деникина он знал едва ли не с русско-японской войны и справедливо считал, что на этого человека можно положиться.

В какой мере вопрос надежности лиц и войск стоял на первом месте в планах Корнилова, показывает, что единственной частью, двинутой им на Петербург в конце августа, был 3-й конный корпус генерала Крымова, снятый с самого удаленного румынского фронта! Дело было в том, что Крымов пользовался репутацией твердого и прямолинейного начальника. Корпус начали пододвигать издалека заблаговременно, с невинным видом, под предлогом вывода в стратегический резерв.

Понадобились и особые секретные предосторожности, и большое время. Между тем, под рукой, вблизи Петербурга, на Северном фронте имелось несколько конных дивизий.

Во второй половине августа ко мне приехал из штаба Деникина офицер Генерального штаба с конфиденциальным поручением нащупать почву – готов ли я включиться в работу по скрытой подготовке к задуманному перевороту в пользу военной диктатуры. Также, есть ли у меня люди, которые могли бы при этом помогать в штабе и в войсках и верность которых была бы вне сомнения. Я сейчас же посвятил в дело Н. В. Соллогуба. Мы оба выразили свое согласие. Начальником штаба у Деникина был хорошо знавший меня генерал С. Л. Марков. Я трижды был его близким сослуживцем в период 1901–1914 годов. С самим Деникиным у меня было, если можно так выразиться, только шапочное знакомство. Лично он меня не знал.

Соллогуб, со своей стороны, привлек в конспирацию своих верных спутников со времени штаба войск гвардии и Особой армии, четырех офицеров, переведенных теперь в штаб 11-й армии.

Мы завязали небольшие ячейки в ближайших войсках и ждали указаний из штаба фронта. Таковых было мало. Можно подозревать, что все мы, начиная с Корнилова, в заговорщики не годились и что весь этот вопрос о предстоявшем выступлении Корнилова находился до конца в весьма сыром и неразработанном виде.

Но пока мы секретничали и шептались, внезапно, 27–28 августа, с оглушительным громом раздались две радиограммы, одна за другой, по адресу «всем, всем, всем».