Воспоминания - [70]

Надо сказать, что в эту женщину был по-настоящему до умопомрачения влюблен мой товарищ, у которого я жил, сын дьяка той церкви, где она была прихожанкой. Она знала отца и всю семью моего товарища и относилась к ней с покровительством патронессы. Этот влюбленный в нее мой товарищ всегда меня сопровождал, был моим Лепорелло и неотлучно находился при мне. Когда я вышел из спальни, то, к моему ужасу, увидел: около самой двери, мне неизвестно, с какой целью, стоял он в очень расстроенном и смятенном состоянии. Когда он узнал, что я сбежал от такой неслыханной красоты женщины, ушел, не воспользовавшись ее любовью, он в полубессознательном состоянии заявил, что вместо меня пойдет он. Пользуясь тем, что она на минуту зевнула в постели, он лег к ней в кровать, но, когда она инстинктивно почувствовала около себя подменного любовника, она подняла скандал, который кончился только благодаря его искреннему и чистосердечному признанию в любви и искреннему раскаянию. Эта женщина из легкомысленной превратилась в проповедницу морали, которая стала преподавать уроки нравственности в самых доктринерских фразах.

* * *

Ленинград, январь 1931 г.

Здесь так отдыхаешь морально. Ленинград так прекрасен. Это самый лучший город в мире, город архитектурных ансамблей. Как много здесь можно написать прекрасных вещей. Вчера, когда я сидел за ужином в компании А. В. Луначарского, Розенель^[342], поэта Большакова, Всев. Иванова, Буданцева^[343], режиссера Дикого и др., я всех страшно зажег Ленинградом. Все были в восторге, что я открыл им глаза, и решили с этого времени более внимательно ходить по улицам Ленинграда. Сегодня я пошел в Эрмитаж и больше ходил по бесконечным залам, чем смотрел картины (дворец весь открыт), и любовался картинами, открывающимися в каждом громадном окне дворца, так вдохновенно связанными с интерьерами самого дворца. Я глупо сделал, что не взял с собой красок и холста. Секция мне предложила достать у здешних художников. Я хочу написать Александрийскую колонну на фоне Генштаба, вырисовывающуюся из синевы густого тумана. Писать можно из зала, где развешан самый божественный художник Эрмитажа — Пуссен, который как нельзя лучше своим мягким и тонким колоритом гармонирует с пейзажем, видным из окна. И вообще еще много есть прекрасного на свете.

Письмо Куприну > [344]

Я должен сказать, что несмотря на то, что я вполне согласен с твоими мыслями и считаю этот подход совершенно правильным и интересным, меня в настоящее время интересует совершенно другое… я бы сказал, противоположное. Дело в том, что мы (как я устанавливаю) умертвили душу почти в своем искусстве. В этом была наша ошибка. Мы слишком очертя голову пошли по пути методов и экспериментов, а методы заставили нас смотреть на природу не с точки зрения чувства, любования, эмоций, а с точки зрения объективного применения ее к нашим живописным методам и формулам, с сохранением подчас ничтожного количества индивидуальности в цветоощущении или в остроте формы — и только. А между тем мы забыли, что искусство слагается из массы элементов, из гораздо большего количества факторов (если можно так выразиться). Сюда входит все: и личность, и поэзия и романтика, и все. Под давлением времени, течений и т. п., под влиянием отдельных личностей мы пришли к тупику, к академии методов, принципов и т. п., бездушным, мертвым формулам (супрематизм, отчасти кубизм), формулам, которым я теперь объявил войну. Я как художник, к счастью содержащий в себе наибольшее количество эмоциональной силы, это почувствовал раньше всех. Представь себе, что ты любуешься каким-либо пейзажем, воздухом, солнцем и т. д. В живописи ты выразить не можешь. Ты принужден «ободрать» это, — то, чем ты любуешься, и подчинить это методам, а следовательно, как я определяю, умертвить душу.

Итак, я повторяю, к черту методы. К черту левую половину сезанновского творчества. Да здравствует душа и тело искусства! И да здравствуют все мастера, которые это понимали.

29 марта 1921 г.

Тула

Дорогой мой маленький Кот!

О Боже! Ну что же это за город такой — ой, прямо потеха! Я совершенно был другого мнения о Туле. Она до того грязна, до того ободрана, что прямо невозможно. Улицы, правда, широкие и длинные, геометрически правильно расположенные дома, сплошь двухэтажные. Я как вышел с вокзала, сел на трамвай № 1,— их всего две линии: № 1 и № 2, пошел по гостиницам. В первой мне предложили койку и во второй час спустя освободили номер. Я поехал на вокзал за вещами. Носильщиков нет. Приходилось мой трехпудовый чемодан таскать самому. Он меня очень изнурил. Извозчик взял 2 р. 50 коп. (дешево?). Я впер чемодан в номер и пошел бродить по городу. В центре города главная улица Коммунистическая. В одном конце коричнево-розовое здание собора Елизаветинского стиля с растреллиевской колокольней, и Кремль похож на большой прямоугольный тюремный двор вроде нашей Бутырки, только с зубчатыми стенами. Тут же рядом с Кремлем знаменитый оружейный завод. Его совсем не видно из-за кустов. Только видно большую трубу. Он совсем старый… Тут же бульвар — грязен и неуютен. Я зашел в ресторан-веранду, заказал окрошку и баранину за 3 руб. Есть было противно — лазят грязные нищие и тут же бесцеремонно садятся доедать объедки руками прямо из тарелок. Побрел дальше на другой конец улицы — очень длинной — дошел до кладбища. Внутри стоит огромный собор с высокой колокольней, на первом ярусе которой по углам торчат громадные фигуры ангелов с выпученными глазами. На фоне зеленых деревьев они, размалеванные, выглядят страшно. Десяток старух и одна болезненная девочка лет 12-ти дожидаются службы. Удивительно все города средней полосы похожи друг на друга. Улица Тургенева — деревянные домишки, дальше улица Жуковского чем-то напомнили мне Пензу. Довольно грустно. Пошел опять вниз, стал бродить по улочкам, примыкающим к Кремлю и заводу. Люди скучно сидят у своих домов или выглядывают из окон. Полулежа на окне сидит девица с густыми черными бровями и несоразмерно большими глазами, красномордая. Пройдя мимо нее, я почему-то расхохотался. Она заметила и что-то вослед обидчиво буркнула. У одного двора собралась толпа. Лишенец, которого выкинули из его квартиры, повесился. Стоит карета скорой помощи. Вышел я на какую-то поляну позади завода, где протекает река Упа, повернулся назад — прекрасный мотив: солнце закатилось за железнодорожный мост. Пришел совершенно изнуренный домой в номер. Настолько устал, что две газеты, которые я купил, казались тяжелыми. Я немного посидел, стал набивать холст на подрамник. Завтра пойду работать. Материалу для этюдов много, и неудобно же писать колокольни, и не за этим я сюда приехал. Сейчас ем печенье с нарзаном, чаю нет. В окно слышно радио. Поет какая-то бабища, а ее передразнивают пьяные хулиганы. Да, Тула поистине родина знаменитого Блохи и девицы Марии. Я тебе пишу прямо сочинение.