Воспоминания - [68]

Свидетелем ничего не был, этой жизни у Бриков, и любви его тоже не наблюдал. Все это мне неизвестно.

B. О. Перцов. Вот по поводу этих милитаристических открыток и плакатов. Многие знающие В. В. люди считают, что он смотрел на это как на источник заработка.

A. В. Лентулов. Безусловно, можно считать, что относился как к заработку. Но какой бы заработок он ни преследовал, он, конечно, на компромисс не мог пойти. Я не знаю этого периода его творчества. Единственно, что я могу сказать твердо, — что Маяковский никогда, конечно, ни к каким правым политическим группировкам не примыкал. Здесь может быть так, что он, как художник, попросту был несколько нейтрализован тогда, что общий момент подхватил его. А нам известно, что товарищ Сталин ничего не имеет против реставрации такой истории, как период Александра Невского и т. д.

А общее патриотическое настроение — за землю — это допустимо, это могло быть. Здесь некоторая нивелировка граней, — она, естественно, возможна. Наоборот, после нее люди уже окончательно устанавливают свои позиции. В этом смысле Маяковский выделялся очень ярко и определенно приготовленным к встрече Октябрьской революции. Я уверен, что и тут никакого жеста не было. Правда, я сам к Октябрьской революции подошел с очень большим энтузиазмом и подъемом, но я в своем искусстве, к сожалению, этого не выразил. Наше искусство очень трудно это выражает. Для живописца, который воспитан на любви к цвету, к форме, это трудная задача.

B. О. Перцов. А с Хлебниковым вам не приходилось встречаться?

A. В. Лентулов. Очень часто. Он часто ночевал у меня, так как он вообще всегда ночевал у кого-нибудь.

Я считаю его очень тонким и талантливым поэтом. Всегда меня поражало его внешнее несоответствие таким тончайшим мыслям и настроениям, которые он передавал. Илья Иванович Машков, — тот прямо говорил: «Неужели в такой грязи, в такой мрази могло быть какое-нибудь поэтическое чувство?»

Это было действительно какое-то убогое существо внешне, и вдруг такие божественные обороты речи!

B. О. Перцов. А как Маяковский к нему относился?

A. В. Лентулов. Вот представьте себе, что очень хорошо^[339]. И это понятно — почему: он прекрасно понимал, что это чистой души человек и чистой марки поэт. Тут не было никакой бурлюковщины.

А к Бурлюкам Маяковский относился очень хорошо, но сквозь это проглядывало вот что: такая вкрадчивая и подобострастная ласка, которую он от них получал^[340]. Ведь для Давида Маяковский был знаменем его жизни; всем, что он мог сделать, он обязан Маяковскому. В его гиперболическом выражении не скажешь даже, как он определял значение Маяковского. Но во всяком случае вся ситуация так складывалась, что от Маяковского он питался. Но зато и сам изнеживал его до последнего — в работе, в компаниях, во всех условиях, в хранении всех его интересов, начиная с материальных и кончая духовными. Словом, это была какая-то кормилица с такими грудями, в которой Маяковский купался и которую чувствовал себе поддержкой в своих выступлениях, в спорах, в столкновениях. Единственный близкий человек, мать родная — это был Додя. Маяковский был загипнотизирован Бурлюком. Бурлюк так его обставлял, что Маяковский волей-неволей нуждался в этом теплом очаге. Я определенно убежден, что это было так.

Ведь мы знаем, что Маяковский, наряду со своей внешне громовержской и поэзией и жизнью, был страшно нежной души, он был даже сентиментальный человек. И все эти «птичка», «душка» были маленьким откликом того, что он способен к неге какой-то. Он говорил: «Хотите, буду безукоризненно нежным»^[341]. Все это в каких-то уклончивых, шутливых фразах и мыслях, но просилось все это высказать себя.

А Бурлюки — они очень сентиментальные. Они меня очень любили. Вот меня они так же окружали, как Маяковского. Словом, Аристарх Лентулов для них был олицетворением чего-то самого желанного для них. Он мне даже подражал в искусстве, был в безумном восторге от моих кубофутуристических шествий.

Я так же относился к нему с взаимно приятным чувством, тем более что при желании даже отделаться от Бурлюков это было очень трудно; если они вас любили, если они уважали вас, то от них отцепиться было тяжело. Бурлюк к вам придет, когда вы его ругаете, клянете, даже когда вы его ударите. Таких случаев не было, но можно себе представить. Даже, когда вы его ударите, он оботрется и будет против себя ставить и дифирамбы петь и говорить: «Я — бездарность одноглазая». У Давида было очень большое самоуничижение.

B. О. Перцов. И самомнение в то же время?

A. В. Лентулов. Я бы этого не сказал. У него была вера в дело и любовь к футуризму. Его хлебом не корми, а футуризм давай. От себя он в восторге не был, как от художника.

Бурлюк — не забудьте — очень большого ума человек, и, как умный человек, он великолепно знал свое место и место всех своих друзей. Он большой историк и знаток искусства, колоссальный знаток. Бурлюк обладает совершенно несусветной эрудицией. У него колоссальная была библиотека. Это же человек, который сидит в книге, в литературе, в искусстве, как очень большой ученый, и с правильной установкой и изумительной критикой, если бы он не был так свихнут футуризмом, который сыграл в его жизни какую-то роковую роль. Он, как мечтатель, видел в этом все — в этом футуризме, он даже, кажется, и назвал это движение так, а в Италии это просто «искусство будущего». Он в это будущее верил, как в такой красоты рай! И вот такие райские художники — Лентулов, Кончаловский.