Воспоминания - [69]

Он также любил Кончаловского. А что он получал от Кончаловского, кроме затрещин, и самых грубых! Тут самый настоящий фанатизм.

Для искусства это оказалось не очень хорошо, так как тогда уже самые активные товарищи Бурлюка шли по пути, где уже чувствовалось, что за этим какая-то чертовщина идет, какие-то Малевичи появляются, и вы уже начинаете поворачивать к утерянным рельсам. Бурлюк этому мешал.

Я от Маяковского никаких похвал Бурлюкам никогда не слыхал, вообще никогда не слышал от Маяковского об искусстве Бурлюков. Это были разговоры только об его искусстве. Так что понятен тот цемент, — на чем это было склеено, но во всяком случае не на поклонении перед Бурлюком.

* * *

Женщины в моей жизни играли не последнюю роль еще, можно сказать, с детского возраста. Мечтательный ребенок, порывистый, на все реагирующий сильно и с увлечением, физически рано сложившийся, я, с детства не зная никаких преград, не подчинялся никаким условностям мещанской морали в быту, жизни окружающих меня людей — близких, родных, дядей и теток, у которых я часто жил.

Первая встреча с женщиной, которая сохранилась у меня в воспоминании, — это история, которую разыграл (сорганизовал) один из служителей в доме дяди, который был управляющим большого имения. Он подговорил одну девушку лет 15-ти «соблазнить» меня и делал всяческие ухищрения, чтобы пробудить во мне желание женщины — толкал на нее, старался, чтобы я ее почувствовал. Однажды ночью при луне таинственно позвал меня в кусты, где спряталась эта девушка (как ее звали, не помню). Она была с ним в заговоре, как потом выяснилось. Я, как мальчишка, который кичился своей взрослостью, считал нужным воспользоваться случаем, но каким образом и как, мне было неизвестно, и потому ничего не вышло. С неприятности и с противным чувством осадка чуть не заревел и убежал, и с досады пошел спать. На другой день это забылось. Вскоре надо было ехать домой, в Пензу, а через месяц или два приезжает дядя и без объяснений вместе с матерью дают мне здоровую порку, за какую провинность, мне было непонятно. От меня держали в секрете. Только потом обнаружилось, что дяде пришлось уплатить сколько-то денег, потому что девушка забеременела, а еще через месяц узналось, что виновником был Жан Тирчин, который втянул меня в эту историю, хотел получить деньги и отвести от себя подозрение. Все последующее время до почти зрелого периода я вел довольно нравственный образ жизни, ограничиваясь мальчишескими ухаживаниями. 18-ти лет влюбился в одну помещицу. Была ли влюблена в меня или нет, я не помню. Разгульная, праздная баба, которая не брезговала никаким флиртом, и я пришелся ей по вкусу — большой сильный мальчик. Мне льстило, что она со мной носилась, я чувствовал себя взрослым.

Исключительно комический случай произошел в Астрахани, где я гостил у одного своего приятеля. Влюбилась в меня очень старая женщина, лет 55-ти, богатая купчиха, жена городского головы Деженова. У них были виллы, фабрики, выезды. Пригласила меня писать. Я разделывал с нее портрет в мехах и был очень увлечен обстановкой, которой эта купчиха себя окружила и которая была ей фоном, на котором она восседала в эротической истомленной позе. Портрет был непосредственно талантливо задуман и выполнен с исключительным подъемом. Я не владел никакой техникой, мне не удавалось только, к моей досаде, сходство. Сама модель, несмотря на свое легкомысленное поведение, несвойственное ее возрасту, была очень умна и образована и не лишена красоты, увядающей, но очень яркой, размалеванной, со всеми фокусами косметики, рыжими волосами, сохранившейся фигурой, поддерживаемой всей изобретательностью, на которую способны женщины.

Когда портрет повел дальше, когда она согласилась позировать обнаженной на том же фоне и при той же обстановке, то мне бросилась в глаза странность цвета ее кожи, который выдавал ее года. Этот портрет кончился романом, который сводился к тому, что она мною увлеклась, присылала за мной экипаж, который отвозил меня на ее виллу, где она устраивала вечеринки, заканчивающиеся ужином и вином. После одной из этих вечеринок я должен был стать ее любовником, но неприятное чувство, которое вызвала у меня желтизна ее кожи, овладевало мной каждый раз при ее попытках добиться моей любви, и это чувство в последний момент обострялось и пугало меня настолько, что я боялся, будто я не только не захочу, но и не смогу ответить. Так и случилось. Когда на балконе она повела на меня атаку, как жена Потифара на прекрасного Иосифа, я отважился пойти ей навстречу, но никакие силы не могли побороть того чувства. Тогда эта умная женщина, конечно, весьма опытная в делах любви, спокойно мне сама объяснила, что, вероятно, обстановка к этому не располагает, и пригласила меня через некоторое время прийти к ней в спальню. Не знаю, какое чувство мной руководило — рыцарское ли, джентльменское отношение к женщине или просто чувство любопытства того, что меня ждет, заставило меня согласиться. Прихожу в спальню. На турецком диване она в пластической позе ждала меня голая (обнаженная) при каком-то феерическом освещении фонаря, забронированного газом. Но при виде ее второй раз в таком виде, чувство, о котором я говорил, охватило меня, и беспомощно я отдался в ее распоряжение, перейдя с ней на кровать. После долгого пребывания в состоянии человека, борющегося с опасностью, я сказал ей, что скоро приду, и вышел из комнаты.